«А давши — держись». Даже если ты бросил это слово в спину уходящему не то человеку, не то дьяволу, все равно обещания надо держать. Тогда, отряхнув с себя смерзшиеся снежные комья, Томас был твердо уверен, что сказал правду и в словах своих не раскается. Однако уже на следующий день, когда магистр с небольшой свитой отправился в Пуатье, на встречу с Папой, в душу молодого шотландца закрались сомнения.
«Мое место здесь». Но так ли это? Рыцари Креста, отправившиеся в Святую Землю за фигурками из серебристого металла? Грааль, наполненный кровью змееногих ведьм и чудовищ? Что за бред. Видимо, дьявол, которому исправно служил сарацинский писец, похитил его разум. По-правде, Томас считал, что дьявол заодно прихватил и разум великого магистра, а, возможно, и других высших сановников ордена. Если это не так, почему приор не велел казнить колдуна, почему не созвал Капитул ордена, чтобы сместить опутанного чарами магистра и избрать другого?
Весь рождественский день Томас провел за этими мыслями и был хмур и рассеян. Его не порадовала ни роскошная трапеза, ни шутки и ужимки Жака. Тот, видя, что приятель печален, вовсю старался его развеселить — однако Томас не замечал фокусов мальчишки и рано ушел спать.
Перед сном, лежа на жестком тюфяке и глядя в сводчатый потолок, под которым прятались тени, Томас снова задумался о словах, сказанных колдуном. Хоть от них так и несло ересью, баллада могла бы получиться неплохая. Томас прикрыл глаза и погладил струны арфы, отозвавшиеся чуть слышным вздохом. Юноша так и не решился оставить инструмент в снегу — слишком уж это смахивало на убийство невиновного. И вот теперь, лежа в холодной казарме и рассеянно пощипывая струны, он погрузился в знакомое состояние — полудрему-полуфантазию, часто предшествующую рождению новых баллад.
Ему рисовалась женщина, прекрасная, как лунный свет на воде, и такая же холодная. Женщина с самыми голубыми на свете глазами и белой кожей, светящейся, словно серебро или перламутр. Перед женщиной на коленях стоял рыцарь с золотыми волосами… Дальше Томас сочинить не успел, потому что и сам не заметил, как соскользнул в сон.
Сон был куда ярче его видений и куда тревожней.
…Томас шагал по лесной тропинке. Воздух в этом лесу был спертый и напитанный влагой. Под ногами чавкал сырой мох. По сторонам от тропы густо росли темно-зеленые папоротники; пахло древесной трухой, гнилью и болотом. Кроны деревьев смыкались наверху, отчего вокруг царил полусумрак. Подняв голову, путник попытался найти солнце, чтобы определить время — но солнца не было. Деревья показались Томасу странными: он никогда прежде не видел таких, с узкими плотными листьями, напоминавшими иглы или пластины — лиловые, зелено-коричневые и багряные. Взглянув под ноги, юноша обнаружил среди папоротников скрюченные отростки, белесые, напоминавшие раковину улитки, и мелкие ребристые хвощи. Тропа захлюпала, окончательно превращаясь в болотище — и тут между необычных чешуйчатых стволов наметился просвет.
Томас вышел на поляну. Посреди поляны виднелся колодец с каменной кладкой, поросшей нежным изумрудным мхом. На краю колодца сидела молодая женщина. Сначала юноша решил, что на женщине искристое, переливающееся малахитом платье — под стать покрывавшему камни налету. И лишь потом он с оторопью понял, что это не платье, а чешуя. Вместо ног у незнакомки было два змеиных хвоста, но голова оставалась человеческой. Смуглое лицо с округлыми щеками, точеным носиком и пухлыми капризными губами. Из-под падающих на невысокий лоб пышных смоляных волос смотрели черные глаза с золотистыми обманными искорками.
Женщина моргнула и улыбнулась. Зубы у нее были острые и похожие на иголки, как у хищной рыбы. Между ними мелькнул раздвоенный розовый язычок. Змееногая чуть подвинулась и сделала Томасу приглашающий жест рукой, словно хотела, чтобы он заглянул в колодец. Почему-то юноша не чувствовал страха, только любопытство и легкую тревогу. Подойдя к колодцу, он перегнулся через край и всмотрелся в темную глубину.
Сначала не было ничего — только холод и запах сырости, прикосновение влажного камня. Затем внизу замерцало, пошло бликами — так качается набранная в ладони вода. Потом проступили очертания…
Город. Город храмов и ступенчатых башен из золотисто-серого песчаника, пальмовых крон, вопящих разносчиков, худосочных ослов и толстых торговцев в пестрых одеяниях — город пыли и безжалостно-жаркого солнца. Потом видение смазалось. Показалась терраса богатого дома или дворца: вымощенный разноцветной плиткой пол, мраморная балюстрада. Мелькнула тень темноволосой женщины, раздался смех, шелест — а затем Томас увидел себя.
Тот, колодезный Томас, Томас из города солнца, был старше. Щеки его покрывала светлая бородка, а глаза, посветлевшие, словно выгоревшие, недобро щурились. Один глаз был зеленый, а другой почему-то льдисто-голубой, и на левой щеке виднелся узкий бледный шрам. На нем был белый плащ, какой носят тамплиеры, но старомодного покроя, и красный крест больше, во всю грудь. Томас-из-Колодца стоял, опираясь на мраморные перила, и с ненавистью смотрел на раскинувшиеся внизу городские кварталы.
Тогда настоящий Томас свесился ниже, чтобы получше рассмотреть. Будто почувствовав его взгляд, двойник обернулся. Глаза их встретились. Второй Томас нахмурился. Губы его шевельнулись, словно он пытался что-то сказать. Предупредить? Но из колодца не донеслось ни звука, лишь отдаленный плеск и журчание воды. Томас нагнулся еще ниже, пытаясь угадать слова по движению губ — и вдруг, сорвавшись, полетел вниз. Миг головокружительного падения, удар, всплеск и холод, от которого перехватывает дыхание. Томас барахтался в темной водяной толще, не зная, где верх, а где низ, чувствуя, как из легких выходит последний воздух и грудь охватывает огонь…
А затем по глазам ударил свет и мальчишеский голос проверещал:
— Ну вот, опять приходится его обливать. Я-то думал, он уже привык.
У самого уха засопели, а потом гаркнули что было силы:
— Вставай, Томми! Пропустишь заутреню!
* * *
С тех пор прошло девять с половиной месяцев. Месяц январь, когда Тампль еще гудел разговорами о магистре, а Жак по секрету поведал Томасу и остальным оруженосцам то, что пересказал ему слуга конюшего Жака де Моле.
Оказывается, от черного человека пытались избавиться еще на Кипре. Нашлись люди, подославшие к сарацинскому писцу убийц — да только убийц нашли мертвыми, посиневшими, как от яда. Тогда писца попытались отравить, но померли от неизвестной желудочной хвори брат-хлебодар и (непонятно почему) капеллан[27]. Были и те, кто говорил против черного человека открыто, например, маршал Эме д’Озелье — после каковых слов маршала сразила лихорадка, так что глава кипрских тамплиеров едва не отдал Богу душу.
Месяц февраль, слякотный и промозглый, когда вновь поползли слухи о слиянии двух великих орденов.
Месяц март, когда приор вызвал Томаса к себе.
Кончался Великий Пост, близилась Пасха. С юга дул сырой теплый ветер, в котором чудился запах пробуждающегося моря. Снег на плацу раскисал, в нем копошились крикливые пегие воробьи, а обсиженный ими «сарацин» все больше напоминал огородное пугало. Томас совсем забросил арфу, прикасаться к которой после поединка и особенно той ночи со змеей-Мелюзиной ему было и боязно, и противно. Все время он посвящал тренировкам, и никто уже не мог бы сказать, что он управляется с копьем и мечом хуже Робера. Синяки от «сарацина» сошли, и даже гордый Гильом де Букль перестал презрительно кривить губы, зато начал приглядываться к Томасу внимательно и цепко.
Как раз с тренировки его и вызвал сержант Гуго де Безансон. После конных упражнений с «сарацином» и «головой» Томаса сегодня впервые допустили до «жоке». Они с Робером разъехались на разные концы поля. Гнедой жеребец Томаса нервно потряхивал головой — он был молод, как и наездник, и не привык к турнирам. Да и Томасу были непривычны крупные, норманнской породы кони, совсем не похожие на маленьких, мохнатых и флегматичных шотландских «шелти». Жак подал другу копье. Конечно, не настоящее турнирное копье, а легкое, деревянное. Им следовало бить в самый центр щита противника. Если попал в центр, и копье преломилось — ты выиграл, если наконечник увело в сторону, или соперник сумел отбить удар — проигрыш. Томас похлопал жеребца по шее и уже приготовился дать шенкеля, когда вышедший на плац Гуго де Безансон окликнул его. Юноша протянул копье Жаку и спрыгнул в грязь, немного разочарованный — что бы сержанту стоило подождать конца тренировки. Под нетерпеливым взглядом Безансона он кинул Жаку перчатки, стянул кольчугу и так, в пропотевшем подкольчужнике-пурпуэне двинулся через плац вслед за сержантом.
Они обогнули один из спальных корпусов и прошли мимо церкви. Над круглым куполом вились галки, небо синело уже совсем по-весеннему.
