Ну, если и не совсем, так хоть подцензурно.
— Шадрунов, ты слышал, что тебе дяденька полицейский сказал? — поинтересовался я. — А сказал он тебе дураку — бросай полено, а иначе тебе его в зад засунут. И еще провернут.
Похоже, мои коллеги из полицейского ведомства обалдели от моих слов. А вот взбесившийся кузнец не оценил, снова взревел и ринулся на меня, замахнувшись поленом.
Эх, ну где мои двадцать два года и срочная служба⁈
Раз!
Шадрунов, получив удар по пальцам, что держали оружие завыл от боли и уронил полено.
Два!
И моя чурка врезалась в лоб кузнеца, словно бильярдный кий, ударивший по шару. Я даже сам удивился, что получилось так четко и точно. А ведь мог бы и в глаз попасть.
Три. Нет, три — отставить.
Вон, городовые уже навалились на лежавшего без чувств кузнеца, переворачивают его и вяжут. А один, фамилия которого мне неизвестна, еще и ударил Шадрунова в лицо. Я сделал шаг вперед, чтобы пресечь это безобразие, но пристав оказался раньше меня. Перехватив кулак подчиненного, оттолкнул его с такой силой, что городовой полетел.
— Я тебя сукин сын сейчас так отделаю, что родимая мать не узнает, — пообещал пристав.
— Вот-вот, а я ему тоже добавлю, — вставил и я свои шесть копеек. — Ноги вытащу, спички вставлю.
Полицейские смотрели на меня с непонятным чувством. Не то со страхом, не то с уважением. Нет, скорее всего с уважением, смешанным со страхом.
Когда связанного кузнеца укладывали в полицейскую телегу, ко мне подошел Егорушкин.
— Ваше благородие, спасибо вам, — пробормотал мужчина. Помявшись, спросил: — Ваше благородие, а ведь вы не в студентах были, а в пехоте служили?
— А с чего ты взял? — деланно удивился я. — Не служил я в пехоте, не было такого.
Вот здесь я почти не врал. В этой жизни ни в какой пехоте не служил, а в той, когда проходил срочную службу, наш род войск именовался «мотострелковым», а уж никак не пехотой. За один год многому не научишься, но кое-какие навыки я приобрел. Вот уж, никак не думал, что они могли пригодиться.
— Я ж видел, ваше благородие, что вы с этой чуркой делали, — улыбнулся Егорушкин. — Самого учили приемам штыкового боя — делай раз, потом — делай два. А вот на счет три, на добивание, вы не пошли.
Тема скользкая и я решил от нее уйти. Потом придумаю — откуда знаю приемы штыкового боя. Оптимально — подсматривал за солдатами, когда их тренировали.
— Шипка или Баязет? — поинтересовался я, кивая на его медаль. Серебряными медалями в память о войне 1877–1878 годов награждали именно тех, кто оборонял эти крепости.
— Шипка, — отозвался городовой, а потом вздохнул. — У меня ведь еще и другая медаль была.
Я кивнул. То, что у городового имелась еще и «аннинская» медаль знал и так. Если бы ее не было, то в полицию бы не взяли.
— Ты как-нибудь соберись, да копию закажи, — посоветовал я. — В формуляре у тебя медаль указана, так что, можешь. Наверняка у товарищей такие медали есть, сделают по образцу.
— Точно, — хлопнул себя по лбу Егорушкин. — Просто, народ свои медали только по праздникам носит. Да и я сегодня нацепил…
Мужчина смешался, а я понял, что бравый унтер- офицер — две лычки на погонах, опять собрался на свидание с дамой своего сердца.
Но мы не успели довести разговор до конца. К нам подошел господин пристав.
— Егорушкин, чем языком болтать, лучше в церковь сходи и поставь две свечи. Одну за себя, за дурака, что жив остался, а вторую за здравие господина Чернавского, который твою башку уберег. — Егорушкин порывался еще что-то сказать, но пристав его оборвал. — Езжай в участок, арестанта в камеру сопроводи. Дежурному скажешь, что господин следователь завтра все бумаги на арест выпишет.
— Может, Шадрунова доктору показать? — предложил я. У меня отчего-то начались угрызения совести. А как им не быть? Первый раз в жизни взял, да и заехал чурбаком по голове человека.
— Ничего, он уже в себя приходит, — отмахнулся пристав. — А фельдшер или доктор, что они скажут? Скажут, что сотрясение мозга, что надобно лежать. Лекарства-то все равно никакого не дадут. Так я это и без них знаю. Вот, пусть пока Шадрунов в камере полежит. Водички попьет, очухается денька через два. А как оклемается, вот тогда вы его и допрашивать станете.
Видя, что Егорушкин топчется, пристав повысил голос:
— Ты еще здесь? Езжай, давай. А мы с господином следователем пешком пройдемся. Не возражаете?
Идти пешком не хотелось, а хотелось побыстрее доехать до дома, потому что хотелось есть. Но пристав явно хотел со мной о чем-то поговорить. Да и идти мне тут всего ничего — минут десять.
И мы пошли рядком — немолодой уже пристав и молодой следователь.
— Егорушкин вам своими медальками хвастался, но у нас и такие есть, у кого их побольше.
Я искоса посмотрел на пристава. Вот уж не удивился бы, если бы оказалось, что говорит о себе. А что, возраст у него вполне позволяет — лет сорок пять. Может, он в Хивинский или Кокандский походы ходил?
— Слышал, о чем Егорушкин спрашивал, но я точно скажу — не служили вы в армии.
— Так я и не говорил, что служил, — хмыкнул я, хотя почувствовал себя задетым. Вот, был бы я весь такой загадочный.
— Так я не про то. Выправки воинской у вас нет, господин следователь, — сообщил пристав. — По человеку видно — кем он служил, когда и сколько. Нижний он чин, или офицер. А я определю — с нижних чинов в офицеры вышел или после юнкерского училища. Я-то ведь в армии двадцать лет отслужил, еще Крымскую войну застал.
— Крымскую? — обалдел я от услышанного. Крымская война в моем мире казалась неимоверно далекой, да и здесь произошла не вчера.
— А что такого? — слегка удивился пристав. — Я рекрутом начинал, в пятьдесят втором году. А потом, как война началась, с пятьдесят четвертого в Севастополе был. Государь император, в бозе почивший, указ издал — нам всем сроки службы пересчитали — один месяц войны за год службы сошел. А у меня, пока не ранили да в тыл не вывезли, девять
