Ознакомительная версия.
Думный дьяк Григорий Львов попытался было упереться: что, дескать, за дела, сопливому новику здесь делать нечего! Не по чину такая честь! Но Астафьев мигом поставил его на место, произнеся волшебные слова: «Волею великого государя!» И добавил, что сие делается, дабы разыскать и покарать виновника лютой смерти другого думного дьяка, Назария Чистого, растерзанного беснующейся толпой. После чего Львов, долгие годы водивший дружбу с Чистым, сверкнул глазами и поклялся, что ежели кто из приказа посмеет не то что обидеть новика, а хоть слово непочтительное молвить – своей рукой за волосы оттаскает невежу. Пусть трудится во славу государя и Отечества, ничего не страшась.
Вот с того дня и засел Степка в Посольском приказе. Читал все, что ему каждое утро на стол вываливали. С величайшим тщанием, до боли в глазах, всматривался в каждую строчку – не мелькнет ли где заветное имя. Уж так ему хотелось отыскать вора и злодея, первым на след напасть! На сон грядущий молился усердно, прося и Богородицу, и Сына Ее ниспослать удачу. Но дни шли, а злодей Андрюшка нигде не поминался… Дьяк все нетерпеливее спрашивал при встречах: «Ну что, опять ничего не нашел?!» Да таким резким и сердитым голосом, словно ленивый Степка в этом виноват… Иной обиделся бы, а новик по доброте душевной и не думал. Чай, бедному Петру Афанасьичу тоже несладко приходится, когда царь-батюшка его недовольно вопрошает: «Ну что, не нашел еще?!» С прежним усердием продолжал читать да молиться…
И вот однажды молитвы его были услышаны.
* * *
За тысячу с лишним верст от Москвы бывший подстароста Данило Чаплинский, убедившись, что его «крулевна» не собирается менять гнев на милость, пустился во все тяжкие. Оскорбленное самолюбие, подстегнутое к тому же жгучим стыдом и паническим страхом, вскипело, образовав смесь, хуже которой и не представишь.
Пану Чаплинскому всюду мерещились казаки, подосланные Хмельницким, чтобы выкрасть его из маетка и отвезти к самозваному гетману, на жуткие пытки и смерть. Он стал бояться спать ночью, вздрагивая от малейшего шороха. Чтобы заглушить терзавший его ужас, пил без просыпу. А напившись, шел, шатаясь, к Данусе, камеристке своей «крулевны», и с дьявольским хохотом насиловал ее, мучил, заставляя делать такое, на что не согласилась бы, пожалуй, последняя шлюха в самом дешевом портовом притоне. При этом называя Еленой.
Засыпал пан Данило, лишь когда за окном начинало сереть. Тогда трясущаяся Дануся на цыпочках, затаив дыхание, кралась в опочивальню госпожи. И долго беззвучно рыдала, уткнувшись мокрым лицом ей в грудь.
– Терпи, милая… – шептала Елена, нежно поглаживая ее по голове. – Господь терпел и нам велел. Время придет – пан за все ответит. И за твои слезы тоже!
– Ах, почему я не такая смелая, как пани!.. – всхлипывала Дануся. – Если бы я тоже сразу сказала ему: «Зарежу пана во сне, а потом убью себя, рука не дрогнет!» Побоялась… И вот теперь…
– Терпи! – торопливо повторяла Елена с окаменевшим лицом. Потому что и сама не была уверена: хватило бы духу привести свою угрозу в исполнение, если бы пьяный Чаплинский не оставил ее в покое.
Лысенко-Вовчур, не уступая Кривоносу в храбрости, все-таки был не столь жесток. Вовсе не потому, что смущала пролитая кровь или страшил гнев Божий. Повидал и пережил атаманов помощник за свою буйную жизнь столько, что на десятерых бы хватило. Время же было суровое, к жалости не располагающее. Мягкосердечный человек на его месте или сошел бы с ума, или руки бы на себя наложил. В лучшем случае – спился бы вконец, став непригодным к реестровой службе. А это для казаков было хуже смерти.
Что же касалось Страшного суда, то Лысенко успокаивал свою совесть простым, но убедительным доводом: «вольные лыцари» же не абы кого рубят да на копья поднимают, а врагов Христовых! С турками, татарами все без лишних слов ясно, с жидами-христопродавцами – тем более, а что касается ляхов… Так ведь неправильно верующий христианин-еретик еще хуже жида-арендатора или татарина гололобого. Господь за то не осудит. Особливо если богатые дары в церковь принести, попам червонцев отсыпать…
Порой, правда, совесть никак не желала униматься, ехидно вопрошая: ну, с мужчинами-то, по крайней мере, понятно, те могут за себя в бою постоять. Жинки – то законная добыча казака, испокон веку так повелось, не нами начато, не нами и кончится… Грех, конечно… Ну так добавить попам, чтобы отмолили, и всех дел. А беззащитные детишки – их-то за что? Сколько ни твердил себе казак, что из маленького ляха непременно вырастет пан – угнетатель православного люда, а из крохотного жиденка – новый арендатор, на душе все-таки было неспокойно… И приходилось пить едва ли не наравне с Кривоносом, чтобы добрая горилка выбила из головы ненужные мысли. А поутру, проснувшись да опохмелившись, Лысенко-Вовчур с облегчением убеждался: совесть притихла.
Так что был он настоящим казаком и достойным сыном своего времени. Но вместе с тем не только храбрым и жестоким, но и расчетливым, а когда надо, и хитрым. И даже осторожным. За что особенно ценили его казаки – точь-в-точь как любимца всего Войска Запорожского, Ивана Богуна. И никому из них, даже самому горячему и нетерпеливому на язык, не пришла бы в голову шальная мысль называть Вовчура трусом.
Именно поэтому и остался в живых пан Беджиховский. Хоть люто рычал Кривонос, пытаясь дотянуться до обезумевшего от ужаса поляка, хоть грозил ослушникам гневом и страшными карами, а из железных рук помощника своего Вовчура и верного джуры Михайлы не вырвался.
– Уймись, батьку! – твердил Лысенко, напрягая все силы, чтобы сдержать атамана. – Лях нам нужен! Его Ярема велел приковать! Сначала хоть допыт сделаем…
Но имя лютого врага, только что снова обведшего его вокруг пальца, только подстегивало Кривоноса… Почуяв, что силы иссякают, Вовчур во всю мощь луженой глотки рыкнул, обернувшись к казакам, испуганно толпящимся у входа в «княжий шатер»:
– Батько обезумел! Вяжите его! Я отвечаю!!!
И, как ни сопротивлялся Кривонос, как ни крыл самыми черными словами «зрадников», его все же спеленали попонами, а поверху стянули крепкой веревкой. Вовчур, тяжело дыша и утирая пот с лица, велел вынести атамана наружу и обливать холодной водой, пока не успокоится. Еще раз рыкнул, заметив, что казаки заколебались: «На мне спрос!» Потом повернулся к поляку:
– А вот зараз, пане, я тебя слухаю. Давай выкладывай все, без утайки! А заупрямишься – батька нашего развяжу да к тебе пущу…
* * *
Огромный шмель, с басовитым жужжанием круживший над цветами, наконец-то снизился, неторопливо выбрал место и, устроившись удобнее, заработал длинным хоботком. Юноша снова, в который уже раз, поймал себя на мысли: экие крупные они тут, шмели-то, вымахали! Впрочем, как и пчелы. И цветы пышные, яркие, невиданной величины… В Суботове таких сроду не бывало.
Ознакомительная версия.
