— Я знаю. Наши купцы тоже ездят. А кроме Новгорода, какие еще города есть?
— Да много. Владимир, Полоцк, Псков, Переяславль, Рязань, Киев…
— О, да, да — Киев и Рязань я знаю. У вас ведь в каждом городе — свой князь?
— Ну, почти так. Княжеств на Руси много.
— И все друг другу — враги.
— Ну, не все, но… В общем, ты правильно заметила. Дозволь спросить кое-что?
— Спрашивай.
— Ты помнишь смешного отрока в кургузых портах?
— Помню. Я велела отправить его в Сарай — тут от него мало толку.
В Сарай!
Миша поспешно спрятал радость — ну хоть что-то конкретно узнал!
— А почему ты про него спрашиваешь? Это твой родич?
— Думаю, что да.
— Забавный. Все глазами хлопал, всему удивлялся и говорил… как-то смешно и не очень понятно.
— А… А откуда он здесь взялся?
— Наши ездили за плавником. Ну вот как вы сегодня. Выловили в море. Там еще с ним двое было — нас увидали, пытались сбежать… Далеко не убежали. Джама хоть и слуга, а стрелы кладет метко.
— Они тоже были смешно одеты?
— Я не видела. Но, говорят, — да. Как ты. Вот не знала, что урусуты заправляют рубахи в порты! Так что — удобнее?
— Не знаю.
Ак-ханум неожиданно вздохнула:
— Ох, не зря ты так печешься об этом отроке.
Замолчала, немного посидела, а потом тихо, нараспев, произнесла:
— Кулун алган куландай кулунумдан айлырдым. Айрылышкан анкудай эр улумдан айрылдым.
— Какие печальные стихи, — прошептал Ратников.
— Да, печальные… Это песнь о разлуке: подобно кулану, лишившемуся своего детеныша, я тоже разлучен со своим детенышем… вот так примерно. Говорят, великий владыка Чингисхан сказал так, когда узнал о смерти своего сына Джучи. А вскоре умер сам, успев назначить ханом улуса сына Джучи Бату. Бату — хороший хан! Не то чтобы добрый, но… знаешь, мне рассказывал один дервиш там, в Сарае, — в древности были такие злобные властители — сатрапы, так вот, Бату — не сатрап. Господи Иисусе, и что это я с тобой разговорилась?
— Ты веришь в Христа?
— Верую. Но не так, как вы, урусуты. И не так, как в полночных землях. По-своему. Как в давние времена учил епископ Нестор. Что смотришь? Да, мы, найманы — христиане. Как и некоторые меркиты, а иные верят в пророка, а иные — в Вечное Небо и Тенгри. Всяк, как хочет, так и верит, так сказано в «Ясе»! Царевич Сартак, сын Бату, тоже в Христа верует, а его дядя, Берке, — в Пророка. Тех же, кто сохранил нашу древнюю веру, всегда легко отличить по запаху. — Ак-ханум тихонько рассмеялась.
— По запаху?
— Да. Они никогда не моются — считают, что нельзя оскорблять духов воды. А я моюсь! И обожаю купаться!
— Дозволь еще спросить, прекраснейшая госпожа.
— Спрашивай.
— Люди в смешных одеждах… Они часто бывают в здешних местах?
— Нет. Я впервые про них услышала. Что? — Вдовица вдруг прищурилась. — Ищешь своих земляков, раб?
— Скорее — врагов. Какой сейчас год?
— Что? — Девушка хлопнула ресницами. — Не поняла, что ты спросил?
— Лето, какое сейчас лето идет от сотворения мира или от рождества Христова?
— Не знаю… — Ак-ханум повела плечом. — Я тебе что — священник?
— А… когда великий Бату-хан вернулся из своего похода на Полночные страны?
— Ну, это тебе всякий скажет, даже Джама! — расхохоталась юная госпожа. — Два лета с тех пор прошло, а третье — идет.
Тысяча двести сорок второй плюс три — тысяча двести сорок пятый, — про себя прикинул Михаил. Ну да — где-то примерно так и должно быть.
— Идем, — Ак-ханум поднялась, стряхнув с рукава пепел. — Проводишь меня.
Ратников поспешно поднялся на ноги и поклонился:
— Слушаюсь и повинуюсь, моя госпожа.
Они вошли в юрту, оказавшуюся изнутри куда просторнее, нежели казалось снаружи. Мягкая кошма под ногами, какие-то завешенные плотной тканью перегородки, очаг… ложе. В золотой плошке светильника, чадя, потрескивал фитиль, давая желтое неровное пламя.
Потянувшись, юная госпожа опустилась на ложе.
— Разуй меня!
Михаил послушно стащил с красавицы сапоги.
— Теперь — сними пояс… дэли…
И вот она уже возлежала почти обнаженная — в одних узких синих шальварах: тонкий стан, крутые бедра, темная ямочка пупка и грудь… упругая, уже налившаяся соком любви, грудь, не очень большая, но такая аппетитная, что Ратников позабыл обо всем на свете. Остались лишь эти глаза, эта волнующе вздымающаяся грудь, эти зовущие губы.
— Ну что ж ты? Раздень меня дальше!
— Но…
— Экий ты стеснительный! — Юная вдовушка вдруг рассмеялась. — Хочешь сказать: я — госпожа, а ты — раб? Да, так и есть. Но я ж не в мужья тебя зову. А мужчин монгольские девушки привыкли выбирать сами! Ну… иди же сюда… не медли…
Забросив руки за голову, степная красавица повалилась на спину… Миша быстро стащил с нее шальвары, погладил бедра, поласкал языком пупок, грудь…
— Только не целуй меня в губы, — томно вытянувшись, прошептала девчонка. — Как-нибудь обойдусь без таких ласк…
Да, сколько помнил Ратников, монголы не знали поцелуя — терлись щеками… Вот и он сейчас — потерся… Ак-ханум застонала, затрепетала вся… А кожа ее оказалась мягкой и нежной, объятья же — жаркими и сладкими, как вкус нуги.
Тусклое пламя светильника отражалось в зеленовато-карих глазах красы степей, на губах застыла улыбка, и рыжие волосы стекали по плечам расплавленной медью…
Глава 6
Лето 1245 года. Приазовские степи
ХАЛАТ И ВОЙЛОЧНАЯ ШАПКА
И грозный соленый бушующий вал
О шлюпку волну за волной разбивал…
Александр Жаров. Заветный камень
В этот день никто не работал, даже самый последний раб! Приехали гости из соседних кочевий; бросив стада помощникам, явились пастухи с дальних пастбищ, вообще в степи, рядом с ордой Ак-ханум, стало довольно многолюдно и весело. Уже с раннего утра суетились: расстилали кошмы, размечали места для игрищ, женщины варили в котлах мясо — готовились к пиру. Хмельной напиток из кобыльего молока — «айран» — приготовили еще загодя, целых два чана, да еще имелось и вино — так что молодая хозяйка ходила с утра пьяная, ничуть этого не стесняясь!
Напились и воины — неутомимые степные джигиты, некоторые уже валялись в траве, впрочем, большинство все же дождалось гостей, церемонно встречаемых раскрасневшейся и веселой госпожой Ак-ханум.
Ратников только головой качал, потягивая айран из глиняной плошки:
— Ну и дела! Столько пить! Ладно мужики, но госпожа-то!
— Да не такая уж она и пьяница! — хлопнув Михаила по плечу, захохотал сидевший на кошме рядом Кузьма. — Но выпить любит. Они тут все выпить любят, потом пьяные своими похождениями хвастают, а кто не пьет — так тот вообще худой человек, нехороший! С таким и знаться-то не будут.
