Потом Сталин курил, продолжая рассматривать что-то за стеклом, и Жехорский искал взглядом, видимо, то же самое, но только у себя под ногами. Слова так и не пришли. Когда трубка была докурена, мужчины просто обменялись крепким рукопожатием и вернулись в комнату. Вскоре Иосиф и Надежда ушли. Теперь Михаил мог передать друзьям слова Сталина.
– Вот упырь! – в сердцах воскликнула Ольга.
Вслух её не поддержал никто, а взглядом лишь Наташа. Евгения отвела глаза в сторону, а мужчины глянули скорее осуждающе.
– Ладно, – проворчала Ольга. – Чуток переборщила, признаю. Но доча-то, доча хороша, знала ведь, к кому обратиться!
Зазвонил телефон. Трубку взяла Евгения.
– Звонил Глеб, – сказала она по окончании разговора. – С вокзала. Велел передать, что проводит Машаню до Петрограда.
Наташа и Ольга тревожно переглянулись, а Ольга ещё и стрельнула глазом на Михаила, но тот отнёсся к известию весьма спокойно.
* * *
Когда утром третьего января Ольга на звонок открыла дверь, то увидела Глеба.
– Ты как здесь? – удивилась она.
– Приехал, – лаконично ответил Глеб, проходя в квартиру. – Ты не рада?
– Что за глупости, рада, конечно. Просто у тебя увольнительная до завтра, вот мы и подумали…
Взгляд Глеба оборвал окончание фразы.
– Мы поругались, – сказал он и пошёл в свою комнату, а Ольга тяжело опустилась на тумбочку для обуви, горестно покачивая головой.
19-апрель-40. Разведёнка (игра разведок)
Весна 1940 года заплутала меж Карпатских гор, поэтому в остальную Украину пришла позднее обычного. И тут же, без обиняков, принялась за дело. По-хозяйски решительно раздвинула волглые шторы над всей территорией по обоим берегам Днепра, подставив города и веси под лучи совсем было обленившегося солнышка. Досталось (в хорошем смысле слова) и стольному граду Киеву. Изголодавшиеся по уличному теплу кияне каждую освобождённую от дел суетных минутку спешили под живительный свет его (солнышка) лучей. Потому и на Крещатике, и в парках на Днепровских кручах, и в других любимых горожанами местах отдыха в эти дни было людно. И, заметьте себе, подавляющему большинству из вышеупомянутых граждан было глубоко наплевать на то прискорбное обстоятельство, что на Подоле в эти дни кто-то помер…
«Застрелился», – уточнил бы (предоставь я ему слово) следователь местной прокуратуры, благополучно списавший сей не столь уж сложный (как ему виделось) случай на суицид.
И всё бы ничего, если бы не одно «но» – вернее, два.
Первое «но» прозвучало на чистом немецком языке, и не где-нибудь, а в кабинете самого Вильгельма Канариса, главы небезызвестного абвера.
– Что это было, Курт? У Доктора действительно сдали нервы, или…
Оборвав фразу, Канарис выразительно посмотрел на сидящего по другую сторону стола мужчину средних лет, неприметной внешности, в форме полковника.
Курт Хартман, начальник отдела Абвер-Восток, легонько пожал плечами:
– Пока что точного ответа о причинах потери нашего резидента в Киеве я дать не могу, господин адмирал, будем разбираться. Но не это видится мне сейчас главным. Гораздо хуже то, что с уходом Доктора (по доброй ли воле, или с чьей-то помощью) оборвалась единственная ниточка, связывающая нас с агентом Флора. Я вам докладывал: вербовка Флоры целиком заслуга Доктора, и тот настоял на том, чтобы связь с ней поддерживалась только через него… Я докладывал… и вы это одобрили…
Под тяжелеющим взглядом адмирала поток красноречия Хартмана сошёл на нет, и тот умолк, не смея увести глаз из-под цепкого взгляда начальника. Канарис усмехнулся и ослабил хватку:
– Успокойтесь, Курт. На ваше счастье, у меня прекрасная память. И я не забыл ни о той редкой удаче, которая выпала вашему отделу – я имею в виду вербовку Флоры, – ни о том, что лично одобрил представленный вами план работы с этим особо ценным агентом. Однако хочу вам напомнить, Курт, – Канарис вновь придавил взглядом испытавшего было облегчение Хартмана, – что перед словом «особо ценный» присутствует слово «гипотетически», ибо никакой по-настоящему ценной информации Флора нам пока не передала. Согласен… – адмирал жестом остановил встрепенувшегося было полковника. – Согласен, что времени с момента вербовки прошло слишком мало, чтобы делать какие-либо выводы о истиной ценности агента. И всё же… – адмирал взял со стола песочные часы и, перевернув, поставил перед Хартманом. – Ответьте мне, Курт, это вам о чём-нибудь говорит?
– Да, господин адмирал, – не отрывая взгляда от падающих на дно стеклянной колбы песчинок, ответил полковник: – Ваше терпение не безгранично.
Канарис от души рассмеялся:
– Право, Курт! Если бы речь шла исключительно о моём терпении, то, поверьте, у вас в запасе было бы таких песчинок много больше. Но в том-то и дело, друг мой, что весть о вашем успехе ушла гораздо дальше моего кабинета, ярким доказательством чему являются новенькие полковничьи погоны на вашем мундире. Сам фюрер передал вам свою благодарность! Не советую разочаровывать его, Курт. Как можно скорее наладьте новый канал связи с агентом Флора. Да поможет вам Бог! Можете быть свободны.
Второе «но» прозвучало за многие сотни километров от кабинета Канариса…
Начальник Первого главного управления КГБ, генерал-лейтенант Бокий закончил читать, закрыл папку и принялся барабанить пальцами по обложке, глядя при этом куда-то в угол, а не на сидящего по другую сторону стола начальника Второго главного управления КГБ генерал-майора Захарова.
«Старый барабанщик, старый барабанщик, старый барабанщик крепко спал…» выбивали пальцы главного разведчика СССР. Захаров никак не торопил старшего товарища, терпеливо дождавшись, пока тот закончит «музицировать» и переведёт на него взгляд.
– Ты понимаешь, что это, – Бокий прихлопнул ладонью по папке, – бомба, Трифон Игнатьевич?
Захаров кивнул.
– А то, – продолжил Бокий, – что если содержимое этой папочки, не дай бог, станет известно не тому, кому следует, то рванёт так, такие осколки полетят, которые посекут многих, и в первую голову тебя – это ты понимаешь?
Лицо Захарова враз посуровело.
– Это я понимаю, – кивнул он. – Не понимаю другого: за кого ты меня держишь? Почему вдруг сверхсекретная информация может оказаться не в тех руках?
– Но ко мне-то ты с этим пришёл? – усмехнулся Бокий. – Значит, можешь прийти ещё к кому-нибудь…
Лицо Захарова налилось кровью, но от ярости или от смущения?
