– Вот она, – выдохнул он. – Вон у той вежи, что с красным пологом!
– Кто? – поинтересовался Владимир Игоревич.
– Девчонка. То ее стрелы черные, я заметил. Как и волосы… Взгляни, князь, как она хороша, внутри все так и замирает, аж прицелиться не могу!
Князь Владимир Путивльский еще никогда не видел своей нареченной, полагаясь на волю и вкус отца. Но сердце подсказывало ему, что стройная темноволосая девушка, одетая в традициях Половецкого поля в длинные кожаные штаны, заправленные внутрь сшитых по ноге кожаных сапог, свободную полотняную рубаху, выбеленную на солнце, девушка, управляющаяся с тугим луком не хуже дружинника или солтана, и есть та самая, которая предназначена ему судьбой и выбором родителя.
Сердце не всегда врет. Предчувствие Рюриковичей сослужило на этот раз верную и честную службу. Там, у вежи с откинутым красным пологом, действительно стояла дочь Кончака Гурандухт. Со времени, что прошло с визита в Шарукань Миронега, девочка с ободранными коленками подросла и округлилась, превратившись в предмет вожделений большей части видевших ее мужчин. Восточные женщины созревают рано и цветут так же щедро, как фруктовый сад по весне. Как описать тебя, дочь Кончака? Слово солжет, пристрастное к такой красоте. Милая девушка, листающая эти страницы, взгляните, Бога ради, на свое отражение в зеркале. Вы прекрасны, и, возможно, такова же была Гурандухт. А вы, юноша или мужчина, что вы скажете о своей любимой? Скажите то же и о ханской дочери – не ошибетесь!
«Ничего особенного», – прошипит, небрежно всмотревшись, какой-нибудь брюзга. Если взять европейский канон красоты… а вот на Востоке… Полноте, голубчики, да любили ли вы? Прекрасен любимый человек, что бы ни говорили злопыхатели, прекрасен, и да сгинут те, кто не понял этого, ибо не познавший любви человек – что смоковница без плодов.
Бог есть любовь.
Что еще скажешь?
– Хороша, – вздохнул Беловод Просович.
И на выдохе, как учили старшие, плавно отпустил тетиву.
Стрела ввинтилась в воздух и бросилась вперед, как сокол на добычу. Точно к юрте с красным пологом.
К Гурандухт.
* * *
Слова «смерть» и «смех» схожи не случайно. Смерть – смеется. Череп ухмыляется. Непостижимый дух, Тот-Кому-Нет-Имени, довольно улыбается, получив новых подданных в свое призрачное ханство, называемое отвлеченно, чтобы не накликать раньше положенного, нижним миром.
Напуганный человек, когда его страхи благополучно разрешаются, может разразиться истеричным нервным смехом. Чем больше страх, тем громче смех. Какой страх превосходит страх смерти? Вот уж – нахохочешься…
Женщины и дети из племени несчастного Обовлыя приготовились к смерти. Но той надоела затянувшаяся чрезмерно игра.
И смерть отступила.
– Ковуи! – крикнул кто-то из бродников.
– Ковуи! – был подхвачен этот крик.
– В степь! Отходим! – громче всех заорал Свеневид.
И бродники, погоняя коней, кто пятками, кто плетью, помчались прочь от так и не покорившейся им окружности из сцепленных потертыми вожжами половецких веж.
И это было не трусливое паническое бегство от неожиданно нагрянувшего врага, а заранее обговоренное отступление.
За бегство от черниговских ковуев Свеневид и его люди получили незадолго до этого щедрую плату черниговским же золотом. Оно ждало их в узкой лощине неподалеку, охраняемое дозорными, даже и не подозревавшими, что лежит в неприметном седельном мешке, небрежно брошенном на слежавшееся сено в одной из телег обоза. Свеневид разумно рассудил, что в противном случае он не нашел бы по возвращении ни людей, ни обоза, ни, разумеется, золота. А то он не знал своих бродников! Подбирал-то, поди, под себя и свой характер…
– Уйдут, – огорченно воскликнул Святослав Рыльский, глядя на столб пыли, поднятый копытами коней отступающих бродников.
– Уйдут, – согласился Ольстин Олексич, скакавший рядом с князем. – Но, прошу заметить, без добычи!
– Что с того? – не понял князь Святослав. – Нам с этого все равно не поживиться. Идем землями Кончака, а он не позволит безнаказанно грабить своих людей ни бродникам, ни нам. А благодарность в калиту не положишь, не так ли?
– Так. И не так.
– В чем дело?
Князь рыльский в недоумении даже придержал коня, переведя его с галопа на неспешную рысь.
– Взгляни повнимательнее на вымпелы над вежами, князь, – вкрадчиво проговорил Ольстин Олексич, в свою очередь переводя коня на рысь. – Цвет-то у них желтый, не красный. Это вежи Бурчевичей, а не Шаруканидов!
Бунчуки каждого из полновластных половецких ханов различались расцветкой, и попытки поднять вымпелы неправильного цвета, дабы скрыть свою родовую принадлежность, карались единственным наказанием, признаваемым в Степи, – смертью. Что же говорить тогда о том, с какой болезненной яростью ханы защищали не просто традиционные цвета рода, но родовую землю?!
Бурчевичам нечего было делать на землях Кончака. Они здесь были пришельцами. Чужаками. Нарушителями обычаев и законов Степи. Преступниками.
Преступление же требовало наказания.
Грабя невинного, тем более лишая его жизни, ты совершаешь тяжкое преступление. Отбирая имущество и жизнь у преступника, ты всего лишь помогаешь вершить правосудие.
Дело-то выходило богоугодное!
И князь Святослав Рыльский взмахом руки послал своих дружинников на штурм жалкой преграды из сцепленных ветхих веж. Не ожидая подтверждения приказа от своего боярина и воеводы, вместе с рыльской дружиной на половецкий обоз обрушились черниговские ковуи.
Смерть смеялась.
Игра в кошки-мышки удалась на славу. Редки мгновения такого резкого перехода от надежды к отчаянию, от жажды жизни к обреченности, и смерть ценила каждый из пойманных ею всплесков эмоций с понятным восторгом знатока.
Стрелы ковуев не знали промаха, безошибочно находя себе жертвы. Беззащитные человеческие тела, не прикрытые кольчугами или пластинчатыми панцирями, с покорностью принимали в себя смертоносный металл и падали на войлок веж либо вытоптанную землю, содрогаясь в последних конвульсиях агонии. Древки стрел, глубоко ушедшие в застывшее месиво костей и мяса, недавно еще бывшее живыми людьми, торчали кверху уродливыми толстыми обрубками, напоминая насытившихся болотных пиявок.
Раб в Степи – обуза, а отпущенный на волю – предатель. Поэтому хладнокровное убийство детей и женщин дружинники и ковуи воспринимали как объяснимую необходимость. Воинская честь не умалялась этим поступком, более того, требовала именно такого поведения. Что дороже, если мы, благородные воины, соблаговолим, конечно, задуматься, – жизнь незнакомых нам чужаков или опасность, которой может подвергнуться, если поддадимся неверно понятой жалости, собственная дружина?
