— Боюсь, как бы до заговора какого не дошло, — покачал головой Волконский.
— На то Ушаков у государя имеется, чтобы заговоры раскрывать, — махнул рукой Радищев. — А ты, Никита Федорович, никак про законы об обязанности службы и о земле обдумываешь?
— Даже более о земле. Не знамо потому как, к чему это привесть может.
Проект закона о земле государь представил кабинету Министров только что, велев сгладить все острые углы и приступить к реализации как можно скорее. И вроде бы ничего такого в этом законе не было, что могло к волнениям каким привести, вот только Волконский, да и не только он, почему-то ожидал, что это только начало, и что за этим законом пойдут другие, вроде бы такие же незаметные, но которые в итоге существенно изменят всю жизнь Российской империи. Но пока что в законе говорилось, что вся земля, принадлежащая помещикам ли, али промышленникам, али купцам, да хоть крестьянину, коей случайно в земле клад откопал и сумел выкупиться у барина, да землицы прикупить, делиться должна будет на две части. Части эти будут неравными: тридцать частей оной войдут в неотделимую собственность, кою нельзя будет ни продать, ни в карты проиграть, и каким-то образом от нее избавиться, и уплата налогов за эту часть будет всегда идти в полном объеме и без послаблений. В общем, если обзавелся землицей, то будь добр ее холить и лелеять, потому как никуда ты от нее не денешься, и она может стать как первейшим твоим богатством, так и похоронить тебя, бросив предварительно в долговую яму. Землю эту можно было продать только государству, но в этом случае уже никогда ни тебе, ни твоим ближайшим потомкам землицей не владеть. Другие семьдесят частей могут стать отчуждаемыми. То есть, владелец имеет право делать с ними что угодно, хоть вообще ничего не делать, но сорок частей этой земли обязаны быть предоставлены крестьянской общине, а они уже сами поделят как им видится наделы. Барская земля может иметь с общинной общую границу, но пересекать оную не может. Все работы должны вестись отдельно, а не перескакивая с надела на надел через барскую полоску. И еще десять частей — должно уйти на подворные крестьянские хозяйства. Ежели огорода не будет, то бить крестьянина будут плетьми особые проверяющие, а вот барин получит штраф. Размер штрафа — по двадцати рублей за каждый бесхозяйственный двор. Барщина на хозяйской земле падает на общину. Как они будут распределяться между собой — вообще никого не волнует. Хоть очередность установят. Подать не должна превышать тридцати частей того, что община получила, и за этим тоже будут следить специальные людишки от казначейства, дабы из крестьян всех соков не вытягивали. Потому как сытый крестьянин — хороший работник, а вот голодный ни о чем, кроме прихода Стеньки Разина и не думает, потому чаще подается в бега али в тати, а по переписным сказкам и так народу почитай на пять-семь мильонов меньше, чем в действительности, и это только мужиков. Подать обязаны передавать не каждым двором, а в складчину в специально установленный день. Так же каждый помещик был обязан при наличии на его земле общины более чем в тридцать дворов организовать в деревнях церкви. Пусть небольшие, но с попом, кои в свою очередь обязаны были открыть класс для детей от девяти лет и старше — это, как сказал государь, добровольно-принудительно, но и ежели кто старше восемнадцати лет захочет грамоте обучиться, препонов не чинить, а обучать со всем старанием. Также каждая община, в более чем тридцать дворов, должна была уже за свой счет организовать двух девочек, обученных грамоте, и двух парней, кои тоже науку первейшую освоили, отправить в ближайший крупный населенный пункт, в коем имеется шпиталь при приходах, будь то соборы, али монастыри, для обучения лекарскому и бабьему делу. Как только они сдадут специальный экзамен отдельной комиссии и получат соответствующую бумагу, то обязаны вернуться в свою общину, в коей за государственный счет будет построена богадельня, для пользования страждущих. Туда же по идее смогут прийти и те людишки, кто в меньших общинах в округе обитает.
— Да вот вроде и правильно все, — Волконский снова переложил из руки в руки папку. — Я те же мысли всегда имел: не можешь с землицей управляться, нечего тебе ее в руки давать. Но вот как-то это…
— Ново? — подсказал Радищев. Ему как-то было все равно, своей земли у него было не столь много, чтобы паниковать начинать. По новому приказу ему даже церковь строить не нужно было. — Так ведь и платья, что на нас сейчас надеты — тоже новым были, и газету поначалу за диковинку принимали, ничего, привыкли, да так, что ежели мальчишки типографские задержатся где, уже и нервничать начинаем, что газету не несут, и к этому привыкнем. А кто сам не привыкнет, так его заставят новый порядок полюбить. Армия Петра Алексеевича боготворит, готовы наши славные вои государя всю жизнь на руках носить, потому что не беспросветную службу им дал, а надежду, что смогут зажить по-человечески, когда выйдут на пенсион. Ну и молодежь. Та вообще последний ум потеряла, особливо, когда гардемаринов тех, что подвиг совершили, награждали. Да и то, что про погибших не забыл, и награды вручил родителям, специально в Москву привезенным… Моя Анастасия Григорьевна рыдала так, что платочек выжимать можно было.
— А про службу? Что все, кто прописан был и будет в дворянской книге, обязан в любом виде службу нести перед государем и отечеством, иначе может быть вычеркнут навеки вечные из книги вместе с потомством своим аж до четвертого колена? И книгу эту когда-то успели записать, — Волконский посмотрел в окно. Про молодежь Радищев прав был, Мишка его ажно трясется весь уже неделю, как только узнал, что государь велел всем Министрам сыновей своих от пятнадцати до двадцати лет, кои по каким-то причинам не попали на обучение в кадетскую и навигационную академии, привести к нему аккурат завтрашним числом в кабинет. Он хочет с ними о чем-то поговорить.
— Книгу ему Юдин написал, по переписи. Опять поди что-то не то ляпнул, не подумав, вот его и отрядили все дворянские роды переписать да в книгу оформить, — и Радищев хохотнул. — Я про другое хотел у тебя, Никита Федорович попросить. Слыхивал я, что конезаводы тебе государь велел основать, да новую породу тягловых лошадей вывести.
— Есть такое дело, — кивнул Волконский. — А тебе, Афанасий Прокофьевич, что за печаль?
— Да хочу посадить своих полицейских на коней. Дабы они могли больше патрулей выставлять, да и до места лиходейства добираться было бы сподручнее и быстрее. Я даже выспросил у государя, можно ли конюшню организовать, и он одобрил. Правда мудрено сказал, что нужно учиться самым головастым из моих людей преступления распутывать. А главное, вывести энтих ищеек в отдельный кабинет, дабы они мозги напрягали, выстраивая путь татя к злодеянию его. Как гончак заячьи следы распутывает. И не забывали каждый шаг свой записывать, дабы ничего не забыть ненароком. Так чтобы распутывать, тоже на своих двоих не набегаешься, — Радищев развел руками.
— Ну, — Волконский задумчиво посмотрел на главного полицейского и после непродолжительной паузы произнес. — Выбраковку могу за умеренную плату одолжить. По семи рублей за коня.
— Да побойся Бога, какие семь рублей? — Радищев от возмущения даже покраснел весь. — Откуда у меня такие деньжищи? Да я только заикнусь, как мне Черкасский из каждой ямы начнет выскакивать и ревизией грозить. Ревизию я не боюсь, все честь по чести у меня, но они же окаянные время отнимут, четыре рубля и ни полушки больше!
— Пять, кровопийца. Мне лошадок надобно только отборными овсами кормить, дабы порода улучшилась, — теперь уже возмутился Волконский. — Я своих коней каждого по морде могу узнать. Ты же татей своих узнаешь? Я каждую волосинку описать могу на полстраницы, а ты мне предлагаешь какие-то четыре рубля. У меня каждый удачный жеребчик и кобылка подробно описаны и в специальном шкафу стопочкой хранятся. Чтобы не было такого, что мне пеняли на производителя. Я вот шкафчик-то открою, листок евойный вытащу и прочитаю, что нет уж, жеребец Голиаф никогда не имел белой полоски посеред лба, только рыжину на кончиках обоих ушей…
