отличается от дневного. Даже летом, когда темнота практически не сгущается, разве что ненадолго, примерно в районе полуночи. Но нежная акварель белых ночей лишь чуть–чуть смягчает темную изнанку имперской столицы. В десять вечера пушка на Петропавловской крепости бабахает, и город как будто напяливает уродливую маску, чтобы неузнанным творить всякие непотребства. Или скидывает, как знать…
Причем неважно, где именно ты встретил ночные часы — на чопорной Дворцовой набережной, шумном Невском или покрытых копотью и гнилью трущобах вокруг Сенной площади. Разительная перемена все равно набросится на тебя, как рыночный зазывала на свежего посетителя.
Вяземская Лавра днем выглядит местом унылым и убогим. Оно полно тоскливых глаз, неприкаянных детей, безысходности и печали. Прохожие прячут друг от друга взгляды, и только заунывное нытье попрошаек нарушает дневной покой этого места. Интересно, у кого они здесь выпрашивают подаяние? У таких же бедолаг, как и они сами? Я слышал, что среди петербургских нищих существует табель о рангах, и чем выше твой статус, тем «жирнее» место для попрошайничества можно выбрать. Значит ли это, что те, кто просят подаяние внутри стен Вяземской Лавры нагрешили настолько сильно, что ничего более прибыльного для них не нашлось? Или у этих убогих какие–то совсем другие задачи?
Я вышел на улицу и тщательно запер дверь. Тот, кто строил этот дом, отлично продумал момент, что отсюда может как выезжать карета, так и выходить человек. И чтобы человеку выйти, необязательно было открывать ворота. Для этого была предусмотрена небольшая дверь–калитка, вырезанная прямо в одной из створок. Правда, соседний дом построен так близко, что выехать из ворот могла только совсем крошечная повозка, вроде нашей…
Было темно. С разных сторон Вяземской Лавры раздавались развеселые нетрезвые выкрики. Где–то горланили песню на неизвестный мне мотив, но явно фальшиво. Визгливо и манерно смеялись шлюхи. Я тенью скользнул вдоль кирпичной стены, не особо опасаясь за свою жизнь или кошелек. Все мои сбережения были относительно надежно рассованы по разным углам конторы, а жизнь… Ну, ее не так просто отнять. Да и незачем. Нынешний мой внешний вид неотличим от тех ночных тараканов, которые выползают с закатом в поисках зазевавшихся подвыпивших прохожих, за чей счет можно было бы поживиться. Да и не ищет местная шпана добычи в этих убогих стенах. Уходит на промысел в более перспективные районы, сюда возвращаясь только затем, чтобы отпраздновать успех или обмыть неудачу.
Черный вход в «Три сороки» был открыт. За дверью на трехногом табурете сидел здоровенный детина с каким–то очень детским лицом, и гонял грязноватым пальцем фишки «пятнашки». Услышав скрипнувшую дверь, он потянулся к прислоненной рядом с табуретом к стене дубинке, но, увидев меня, хватать ее не стал, только буркнул что–то, видимо означающее приветствие.
Я прошел по коридору и осторожно постучал в дверь Соньки–Арфистки. И пока там несколько секунд царило гробовое молчание, я успел подумать, что до сих пор не знаю, почему ее называют Арфистка. Никакой арфы в ее комнате не было. Разве что она прятала инструмент за шторой из бусин…
Дверь распахнулась так резко, что я даже отскочил. Шагов ее я не слышал.
— Я думала, ты не придешь после твоей выходки, — прохладно сказала Сонька, отступая в пряный сумрак своей комнаты.
— Это была не выходка, Сонька, честное слово! — с тревогой в голосе сказал я. Долго обдумывал сегодня, как бы мне повести себя. Я не особенно волновался, что она узнает правду обо мне. Даже при всей ее проницательности, правда была бы слишком уж безумной догадкой. Кроме того, мое тело сейчас — это подросток. Практически ребенок, да еще и худой. А при виде таких у женщин, даже самых странных, возникает иррациональное желание позаботиться, накормить и уберечь от неприятностей. Мать–природа как могла позаботилась о брошенных птенчиках. А значит и играть следовало растерянность и недоумение. Ну, и иногда «топорщить перышки» в типичной отроческой браваде.
— Не выходка, правда! — я умоляюще уставился на нее немигающим взглядом. — Кажется, кто–то что–то сделал со мной, и теперь, когда я пытаюсь рассказать про… кар–кар–кар!
Я беспомощно развел руками. Брови Соньки сошлись на переносице тонкой складочкой.
— Не понимаю, как такое возможно… — проговорила она. «Конечно, не понимаешь, — подумал я, глядя на нее доверчиво и беспомощно. — Это все–таки из области высшей родовой магии».
— И с памятью моей тоже какая–то петрушка творится, — продолжил я. — Что–то я вроде бы помню, но… Сонька, ты можешь мне помочь?
— Помочь? — переспросила она. Похоже, я все–таки не очень убедительно играю беспомощного ребенка, о котором надо срочно позаботиться. Или у нее с материнскими чувствами все сложно. — Не представляю, как я могу тебе помочь с этим. Ты не помнишь, кто это сделал?
— Я почти ничего не помню до того момента, как вчера проснулся, — сказал я почти искренне. — Ты можешь мне… погадать?
Последнее слово я выделил, понизив голос до заговорщической интонации.
— На картах раскинуть что ли? — насмешливо спросила она. — Как цыганка? Это тебе надо Рубину попросить, она мастерица этого дела…
— Да нет же… — я сцепил пальцы рук. Похоже, я как–то неправильно веду разговор. Она явно не хочет идти мне навстречу. А мне казалось, что я так хорошо все продумал! Ах да! Она же говорила, что этот маленький говнюк, в смысле я, сдал бы ее служителям Всеблагого Отца… А сейчас я прошу ее, фактически, раскрыться. Сделать для меня такое, за что любой адепт Всеблагого Отца отправить ее гореть на костре. Даже сейчас, хотя со времени охоты на мамячек прошло уже около двух сотен лет. Боюсь, я бы тоже отнесся с недоверием к такой просьбе. — Ты же первая сказала, что я изменился. Я изменился. Как я могу доказать тебе, что говорю правду, а не пытаюсь тебя подставить?
— Никак не можешь, — сказала она и неожиданно шагнула вперед. Она была выше меня, но глаза ее как–то оказались напротив моих. И я понял, что тону в них. Вязкий мрак глубоких черных колодцев затягивает меня куда–то в бездну, как омут тащит тебя на дно. Кажется, я пытался сопротивляться. И даже кричал. Но все мои трепыхания значили не больше, чем желания и чаяния щепки, попавшей в бурный поток.
Знахарка, я думал, да?
Волна древней равнодушной силы захлестнула меня с головой. Воздух как будто вышибло из груди полностью, черная жижа паники почти поглотила меня. Почти.
Я понял, что снова могу дышать.
Ничего больше на меня не давит и не выкручивает меня в разные стороны.
Стремительный поток хтонических сил выбросил
