— Убьете, да, синьора. — Отмахивается, двигает губами, словно пытается надеть улыбку, а она не того размера попалась и не растягивается. — Вы, наверное, знаете другой способ вытащить из кокона человека, который уже решил… свернуться, — движение кисти по спирали, — потому что не может выбрать, от какого из долгов отказаться. Потому что у него, видите ли, всех слишком много. Нас. Вы бы придумали, да? Извините, что успел раньше.
Если ему сейчас дать по уху, это будет не оплеуха, а чистой воды терапия. Потому что негодование в голосе Дьявола раскаляется до температуры нити в горящей лампочке, и это еще, кажется, не предел.
А еще он успел.
А еще он правильно все решил.
А еще он оказался здесь раньше.
Барьер ненависти, который она возводила между собой и возлюбленным начальником Максима, вот-вот осыплется и останется опасная, сквозящая пустота: ревность? Зависть? Ну почему он всегда знает лучше и попадает точнее?.. Почему всегда чувствуешь себя заместителем — этого… вороха тряпок, клубка нервов? Второй после него.
— Вот, — опять машет рукой в сторону двери, и складывает непослушные губы в капризной детской гримасе, — слышите? Работает. А я еще неделю буду отходить.
* * *
Две недели назад позвонил Джон. Позвонил, спросил, как дела, и сидит, смотрит. Молчит. Любуется. Совсем не изменился.
Если бы не дела, наверное, так бы и заснул, но о делах он помнит.
— Мне кажется, что вся ситуация с Университетом мировой безопасности пахнет падалью. Официально они приняли проект реформы и со всем согласились, а запах не ушел. Особенно в том, что касается Новгорода. Ты не можешь взять на себя тамошнюю комиссию?
Могу. А если бы не могла, нашла бы способ. Когда Джон говорит «пахнет» — это серьезно. Это значит, что там у него в слоях цифр, в его фракталах и галактиках, обрастает плотью серьезная неприятность. Вероятностная… и упирается она своими валентностями не в идеалы, не в интересы, не в системные сбои или системное зло — а в человеческий фактор. А то бы Джон ее сам выловил и растворил.
— Ты мне не нравишься, — сказала она вместо этого. — Ты горишь.
Свечку со всех концов жечь можно и экономно, чтобы растянуть. Но и восстанавливать потом нечего.
— Горю, — улыбается. — Но это я ненадолго, еще недели две, а потом я уеду в отпуск. Домой.
Домой поедет. Над этой историей среди своих смеялись до сих пор. Очень уж в характере. Захотелось Джону на старости лет завести обычную семью, мирскую — взял и завел. Быстрорастворимую. Ни тебе хлопот с женитьбой, ни детей, ни медленной многолетней притирки… один выстрел и один государственный переворот — и у него уже такой зоопарк цветет в этой его Флоресте, что на работу он приезжает отдыхать. Весь Джон как на ладони — быстро, точно, эффективно, полезно… и с четверным перебором по результату.
А здесь пахло не падалью, опиумом. Тоже сладкий, тяжелый, неотвязный запах, но вместо спасительной тошноты — тяжелая одурь, мутные видения, лабиринты ускользающих иллюзий. Господина полковника Морана, наполовину местного, наполовину, надо понимать, индуса, легче легкого было представить с длинной трубкой, сочащейся ядовитым дымом.
Все казалось ненадежным и непрочным: собственные впечатления, собранные материалы, предварительное расследование. Может быть, господин полковник затеял игру на пару с молодым человеком? Этой вероятностью нельзя пренебрегать. Но если нет? Если это только очередной дым?
Двери открывались сами, череда дверей, ведущих во внутренний двор административного корпуса. Вставленные друг в друга перспективы, пересекающиеся диагонали и углы северного кубизма. Головокружительная планировка. Снаружи — октябрь, золотые листья, прозрачное бледное небо, чистый воздух. Выдохнуть сладкое тление, втянуть северный ветер, припомнить все заново.
И рассмеяться. Ну надо же. Это нужно будет проверить первым делом, но она уже и так почти уверена. Чип, который дает доступ ко всему внутри периметра… но не за его пределами. И связь. Они наверняка придумали что-то со связью. Она вовсе не гостья тут. С ней обошлись как с послом враждебного государства.
Такого можно было ожидать, явившись с инспекцией к какой-нибудь из корпораций… в неурочное время. Но университет сам принадлежал обществу. Вернее, так до сих пор считал Совет. А как минимум Новгородский филиал явно видел себя средневековым экстерриториальным учебным заведением. Сошли с ума, творцы новых поколений. И не сегодня.
Университетский комплекс расположился на высоком берегу реки, всосав в себя старый монастырь. Архитектор, срастивший средневековый и новейший стили, достоин был всех и всяческих наград. Белый, беленый камень. Основательная тяжесть. Узкие глубокие окна. Строгие углы, высокие своды, рассеченные крестами. Храмы-крепости, могучие стены. Старое переходило в новое без швов. Грубоватая сила не подавляла, но заставляла чувствовать себя слишком хрупкой, слишком уязвимой.
Анаит вспомнила, что по дороге из города удивлялась, насколько же ветрено. Сюда уже подкрадывалась зима, воздух пах снегом, деревья почти расстались с листвой. Внутри, когда машина оказалась под прикрытием стен толщиной в четыре шага, вся власть принадлежала солнцу и теплу нагретого им камня. Три-четыре градуса разницы, не меньше. Во внутреннем дворе, между административным корпусом и то ли храмом, то ли спортзалом, ветерок чинно гулял по дорожкам, кружил листья и заигрывал с концами ее шарфа. Вековая мудрость постройки, приемов для рассечения воздушных потоков и удержания тепла внутри стен, была ненавязчиво-очевидной. Если бы только не ощущение, что сидишь в ладони каменного великана. Захочет — укроет, захочет — прихлопнет.
Наблюдатель не удивился бы, заметив, что женщина в блестящей черной куртке, обгоняя других пешеходов на своей дорожке, оказываясь рядом с кем-то на параллельной, каждый раз словно совмещается с ними, повторяя их движения, подхватывая ритм. Не удивился бы, потому что имя легко найти — и посчитать все медали, взятые в свое время крымской командой по синхронному плаванию. Все остальное тоже не новость. В землях Восточной Руси педагогическое образование у профессиональных спортсменов почти традиция. Терпение, готовность работать, методики, въевшиеся в кости, способность чувствовать пространство и партнера — бесценные качества для учителя, не так ли?
В двадцать три любовь ко всему таинственному привела Анаит в Радужный Клуб. В качестве украшения, конечно, ни на что большее она тогда не годилась. Эта роль будущему доктору не подошла, и политика осталась за бортом надолго. Так говорит личное дело.
Когда уважаемого функционера МСУ, сотрудницу Комитета по надзору за высшими учебными заведениями, средь бела дня, практически средь шумного бала, но совершенно неслучайно взяли под руки и повлекли на допрос по делам несколько более серьезным, чем давешнее членство в клубе антиглобалистов, ей было немного страшно — и страшно интересно, кто же сумел разглядеть отражения в отражениях, тени от теней. Одну структуру в другой. Оказалось — милейшие люди, любимый зоопарк Джона.
Впрочем, они довольно быстро отнесли ее к числу агнцев. Впрочем, им так и не удалось ее толком допросить. Под воздействием препаратов правды — да почти любых препаратов — Анаит ошеломляющим образом глупела. Странный побочный эффект, но стабильный, настоящий. Чего не бывает под небесами? — пожали плечами специалисты и дальше разговаривали с ней без всякой химии. Конечно, она не сказала им, что именно такой и прожила первые двадцать четыре года своей жизни. Следующие четыре она прожила… не самым лучшим образом. И радовалась потом, что это время ей не снится. Некоторой наглости это потребовало и глупости за пределами вообразимого — найти Сообщество Иисуса, прийти к ним и сказать: я Страшила, вложите мне в голову иголок — и эта голова будет принадлежать вам. Удивительно, но ей тогда сказали «да». Удивительно, но она не жалела.
Потрясающе красивая и такая же потрясающе глупая, но это уже совершенно не важно — тип «прелесть, что за дурочка». Именно так на нее смотрел господин полковник Моран. Неважно, что щебечет райская птица; и этот тон — покровительственный, всезнающий, «папочка знает лучше». Двадцать лет назад он довел бы Анаит до слез ярости и очередной истерики из-за собственной неполноценности. Теперь… теперь ей тоже было как-то не по себе. Но по другой причине.
Анаит поймала шаг и ритм очередного широкоплечего мальчика с аккуратной стрижкой и ни с того, ни с сего подумала, что сомнение в надежности окружающего, подозрение, что земля в любой момент может уйти из-под ног, а высокая башня шагнуть и раздавить, пропитало здесь все и вся.
И что глаз этой зазеркальной бури находится в том здании, из которого она только что вышла.
* * *
«Я его всегда чуть-чуть недолюбливала, — с легким удивлением осознает Джастина, стоя в дверном проеме и глядя на собственного супруга. — А Франческо порой хочется попросту убить. Из жалости. Пресечь страдания, позаботиться об окружающей среде — например, вот об этом несчастном Деметрио, на которого протекла приведенная в нерабочее состояние система. Хуже старого холодильника, право слово. Хотя несчастный получил по заслугам: сам заварил всю эту кашу; и только нашу тонкую загадочную душу Максима я не люблю, кажется, немного, самую малость, не-люб-лю…»
