Автор этой книги задолго до начала, я бы сказал, действенного этапа Карабахского движения, являющегося составной частью национально-освободительной борьбы армянского народа, определил, что пантюркисты практически загнали карабахцев в пороховой погреб и уже подожгли бикфордов шнур. Понимал, вернее, предвидел и то, что войны не миновать. Более того, он твердо знал, что вопрос стоит поистине шекпировский: "Быть или не быть". И, находясь на смертном одре, писал строки, которые нас, участников и свидетелей кровавой бойни, в которую втянул враг, поражают сегодня: "Говорят, нельзя вступить в войну, не имея шансов на победу. Не согласен. Нужно вступить в бой, если даже заранее знаешь, что твоя смерть ничего не изменит, что огонь по шнуру будет бежать дальше к пороховому погребу, грозя под его обломками похоронить не только тебя, но и тех, кто замыслил поднять на воздух этот страшный погреб. И я ползу, ползу к этому опасному шнуру: сбить во что бы ни стало. Сбить огонь, чего бы это мне ни стоило. Вперед, старина, никаких шансов на победу не обещаю".
Я думаю, сегодняшние наши беды начались тогда, когда авантюристы, спекулируя национальной идеей (это потом, зажравшись, ее назовут "ложной категорией"), дорвались до власти и тотчас же взялись за отрицание методов борьбы предшествующего поколения. При этом клеймя всех и вся за то, что они де были людьми наивными и верили в Москву. С уверенностью могу сказать, что уже к 1988 году в Карабахе вообще не было бы армян, если бы сами карабахцы не боролись, не сопротивлялись, презрев общесоюзный ГУЛАГ вообще, азербайджанский – в частности. Каждое письмо, и особенно, каждая опубликованная в союзной печати статья о проблемах Карабаха делали свое спасительное дело. Какими бы наивными сегодня, с высоты времени, ни казались эпистолярные методы борьбы, значение их трудно переоценить.
После каждой провокации, организованной алиевыми, будь то оправдание бандитов Наби и Караева или судилища над карабахской интеллигенцией, в Москву шел поток писем, на которые, худо-бедно, Кремль реагировал. По крайней мере, провокации не получали развития. Мало того, Баку начинал оправдываться, лебезить перед армянами. Я помню, как запаниковали в стане Кеворкова после получившего широкое распространение знаменитого письма Серо Ханзадяна генсеку Брежневу. Это был особый жанр публицистики. Кажется, Леонид Гурунц в совершенстве владел премудростями этого, надо признаться, унижающего достоинство писателя “литературного" жанра. Дело в том, что всякий раз нам надо было подыскивать цитаты из идеологов марксизма, из материалов партийных съездов, чтобы "иллюстрировать" свои аргументы. Это действительно унизительно. Но другого выхода не было. Вот только один пример.
Леонид Гурунц привел в одном из писем, адресованном Брежневу, целый ряд вопиющих случаев дискриминации армян в Карабахе. И завершил письмо словами генсека: "Мы были и остаемся непримиримыми к любым проявлениям национальной розни, шовинизма, национализма". Не получив ответа от адресата, писатель взялся за очередное письмо. Практически повторил содержание первого послания. Привел все ту же цитату. Но сопроводил ее своим комментарием: "Слова, слова! Не раз я лично обращался к тов. Брежневу, указывая на вопиющие факты национализма в Нагорном Карабахе. И – полное молчание. Никакой непримиримости к проявлениям национализма я не заметил. Все тот же оптический обман".
Не прошло и недели, как Гурунца пригласили в ЦК Компартии Армении и провели с ним беседу по душам. Однако, главное, как выяснилось, забеспокоились и в Баку. На какое-то время прекратились безобразия, учиняемые азерами в Арцахе.
Сила Гурунца заключалась в том, что он часто писал о Карабахе в союзной печати. Его охотно печатали "Звезда," "Новый мир", "Дружба народов", "Литературная газета", "Литературная Россия" и многие другие издания. Я уже не говорю о книгах, вышедших в свет в Москве. Иногда речь шла не об отдельных публикациях на ту или иную тему, а о целых акциях. Старшее поколение хорошо помнит, как в конце пятидесятых и начале шестидесятых годов руководство Азербайджанской ССР разработало коварный план ликвидации тутовых садов в Арцахе. Под предлогом борьбы против алкоголизма стали вырубать тутовники. И трудно представить, как сложилась бы тогда судьба Арцаха, если бы не серия страстных выступлений Гурунца в центральной печати. Писатель сумел объяснить всей стране, что уничтожение тутовника в Карабахе – это геноцид. Ибо шелковица – это и шелк, и наполненные солнцем золотистые ягоды. Это и заменяющие целую аптеку тутовое варенье и тутовая водка, это и любимое для детворы зимнее лакомство – сушенные тутовые ягоды. Это и кислород, и дрова, и бочки, и мебель, и забор, и стройматериал. Это, наконец, и память о предках и молчаливый собеседник. Азеры знали, над чем занесли руку с топором, заменившим на сей раз ятаган.
Борясь за шелковицу, Гурунц верил не только в свои силы, но и в самое тутовое дерево: "Снова в горах рубят тутовое дерево. Снова слышу ненавистный свист топора. И я говорю не прощай, а здравствуй, шах-тута! Как бы тутовое дерево ни били, ни терзали, какой бы грубый ветер не обкатывал его, оно живет, упрямо и гибко расправляясь после каждого удара. И, подобно вьетнамскому бамбуку, может рассказать историю, полную страданий, и все же – победную…"
Десять лет я жил и работал врачом на Камчатке и последние годы пребывания там вел систематическую переписку с Леонидом Гурунцем. Далекий полуостров был для меня своеобразной стартовой площадкой, откуда я начинал путешествия на плоскодонках по морям и рекам. Словом, был я, как говорится, легок на подъем. И когда Гурунц в одном из писем предложил совершить вместе с Шагеном Мкртчяном совместное путешествие по родному нам Карабаху, я тотчас же согласился.
…Когда осенью шестьдесят девятого по завершении путешествия я уже возвращался из Карабаха на Камчатку, всю неимоверно долгую дорогу ловил себя на мысли, что жизнь моя была бы обкрадена, обеднена, если бы не обязывающий к действию поход по дорогам и весям родины, которая переживает трагическое время. До того я знал, что в Арцахе есть трудности, сложности. Но я увидел поистине агонизирующую родину. Как врач я не только чуть ли не в каждом населенном пункте ставил социальный диагноз, но и определял прогнозы, которые представлялись мне более чем печальными, если не сказать, роковыми, фатальными. Железная дорога, которая в годы войны привозила раненых с фронта в Степанакерт, проросла травой, ибо она теперь уже кончалась в Агдаме, в 25 километрах от столицы НКАО. Бурно развивалось овцеводство – за счет поголовья свиней. Нетрудно догадаться, с какой целью это делалось. Для того, чтобы количество азеров в Карабахе росло не только за счет чабанов, из Баку перевели в Степанакерт армянский педагогический институт, в котором открыли азербайджанский факультет. И начался прием студентов азеров не только из Шуши и Агдама, но и из Кировадаба и Ленкорана, Нахичевана и Баку, не говоря уже о наплыве в Степанакерт пантюркистских проповедников, закомуфлированных под профессорско-преподавательский состав.
Так что и впрямь не трудно было предвидеть, что ждет Карабах через десять-двадцать лет. Тем более, что трагический пример был у нас перед глазами: судьба армянской Нахичеванской автономной республики, где практически не осталось армян-аборигенов. Такую же участь пережила огромная армянская историческая область Гардман, куда входил весь окрест Гандзака (Кировабада), а также Ханларский, Дашкесанский, Шамхорский, Гетабекский, Таузский, Казахский районы. Держался лишь Арцах. Но и он медленно, но верно приближался к краю пропасти.
И не миновать бы беды, если бы у самого её края, рискуя собственной жизнью, не стояли, как стена, неистовый Леонид Гурунц и его соратники, ставшие провозвестниками Карабахского движения – этого спасительного для армянского народа Аварайра XX и XXI веков.
Зорий БАЛАЯН
ОТ АВТОРА
Записи, которые я веду, конечно, не подлежат обнародованию, по крайней мере в ближайшие десятилетия. Но я все же веду их, уподобляясь сказочному брадобрею царя Мидаса. Помните, не смея разгласить тайну, но и не умея молчать, он вышептывает ее по ночам в глухом, безлюдном лесу.
Но мы знаем и другую сказку, тоже о брадобрее, очень похожую на эту. Александр Македонский, как повествует предание, имел рога, о существовании которых знал только его личный брадобрей. Долго томился несчастный, не зная, как поступить с этой тайной: разглашать ее – рисковать жизнью, а молчать было невмоготу. Брадобрей Македонского нашел другой выход. Тайну эту вверял одинокому колодцу в степи, в который, наклонившись, вышептывал:
– У Александра Македонского на голове рога. У Александра Македонского на голове рога…
Прошли годы. Много, много лет. Однажды пастух, пасший свое стадо вблизи этого колодца, увидел: на дне его растет камыш. Он опустился в колодец, выбрал одну камышину и смастерил себе свирель. Но когда он принялся играть на ней, то вместо песни, вдруг из нее полетели слова:
