Будущая легенда слегка встрепенулся, поднял на меня глаза, размокнув тяжелые веки. А ведь он пьян, наш полководец, собака такая! Причем, не просто «выпимши», а упившийся до полного поросячьего визга. Хотя…
Семен Михайлович с некоторой натугой встал и, глядя на меня круглыми глазами пьяной совы, начал довольно связно вещать:
— Я, это, узнал, что тридцать третий полк буйствует. В тридцать первом мы с Климом порядок навели, забияк успокоили. — Буденный потряс внушительным кулаком, показывая, как он успокаивал забияк и продолжил увлекательный рассказ. — А в тридцать третьем полку командир утек, а комиссара побили. Туда Апанасенко со Спешиловым поехали, но их не послушались. Товарища Спешилова ранили, вовсе убить хотели, но не осмелились. Уважают его хлопцы. Все-таки, «краснознаменец». Спешилов кулаком действовал, это понятно, а его помощнику, товарищу Шепелеву не повезло. Он за наган схватился, начал стрелять. Одного мародера самолично убил, второго, но тут у него наган выбили и прикладом убили.
— А Апанасенко? — перебил Склянский командарма.
— А Апанасенку побили. Так вы поглядите на него, живого места нет.
И впрямь, под обоими глазами начдива заметны синяки. И нос сломан. Меня кольнула жалость. Вполне возможно, что у человека сотрясение мозга, а мы тут его арестантом держим. Ну, придется товарищу немного потерпеть. Все-таки от сотрясения мозга люди оправляются, а от расстрельной команды нет.
— Товарищ Апанасенко, присядьте, — разрешил я, и начдив тяжело рухнул на вовремя подставленный табурет. Не дожидаясь благодарности попросил: — Семен Михайлович, а что дальше?
— А чё дальше? Взял кавбригаду, собрал еще кого мог, приказал бронедивизиону (броневиков на ходу всего три осталось, но для солидности будет неплохо) выдвинуться, и в полк. А там натуральная буза — кричат, мол, всех жидов надобно из советских учреждений выдворить, нужно обратно в Львов вернуться, потому что жиды всю провизию на сторону пустили, жрать нечего, а Львов — боевая добыча, и не дело красноармейцев законной доли лишать. Мол, их лишишь, а жиды все равно разграбят. Тут я приказал полку построиться. Врать не стану — струхнул маненько, послушаются они меня или нет.
— Да что вы такое говорите? Да разве может настоящий большевик струхнуть? — взвился Склянский. Повернувшись к нам, заместитель Троцкого начал вещать, словно с трибуны: — Настоящий большевик не должен бояться ничего на свете, потому что истинная идея — а идея коммунизма истинна, не подвержена смерти! А трусость должна быть наказуема. Как может командующий армией бояться собственного личного состава? Уже за это надо снимать Буденного с должности.
— Товарыш Склянский, — не выдержал Сталин. — Настоящая смелость нэ в том, чтобы нэ испытывать чувство страха, а в том, чтобы этот страх прэодалевать. Ничэго нэ боятся толко дураки. И товарыш Буденный показал нам настоящую смэлость, преодолев свою трусость.
Товарищ Сталин посмотрел на Склянского довольно пристально, а правая рука у него уже началась сжиматься в кулак. Склянский же хотел еще что-то сказать, но голос подвел, неожиданно «пустив петуха». Чтобы не доводить дело до драки, я кивнул Буденному. Тот откашлялся, и продолжил:
— Так вот, я приказал полку строиться. Опасался, что мне подчиняться не станут, но обошлось. Правда, десятка два, а может и три бойцов в лес ускакали. Я кавбригаде приказ отдал полк окружить, а броневикам велел позицию за спинами занять. Приказал эскадронным командирам людей к построению выводить. Мол, кто в строй не встанет, того дезертиром прикажу считать. Построились поэскадронно. И тут я приказываю: «Полк! Равняйсь! Смирно!». Ну, смотрю — полк по команде «смирно» весь замер. А тут я опять: «Сдать боевые знамена, врученные за храбрость!». Знаменосцы ко мне тронулись, знамена мне сдают, а я их товарищу Минину[1] отдаю. Смотрю — а у бойцов слезы в глазах появились. И тут я опять: «Клади оружие!» Ну, думаю, все. Щас хоть один карабин сорвет, стрельнет, а него глядя и другие. Ан, нет. Стали спешиваться, оружие на землю класть, а сами ревут, словно не мужики, а бабы. Кое-кто на коней сел, в лес поскакал, оттуда выстрелы послышались. Ну, вернулись, спешенных тащат на веревках, человек пять. А потом, я такого не ожидал — половина бойцов на колени бухнулась, ревут, словно белуги, а вторая половина начала своих скручивать и вязать. А потом, когда повязали человек двести, если не больше, сложили их на земле, кричат — товарищ командарм, вот они, злодеи. Эти, грабили и насиловали, и нас подбивали. Виноватые мы, что повелись. Расстреливайте нас всех, но только отдельно. Мол, провинились они, что там говорить, но не хотят, чтобы их вместе с предателями и мародерами вместе стреляли. И что тут сказать? Я тогда говорю — связанных я с собой возьму в штаб армии, там разбираться станем, знамена тоже пока в штаб. А оружие забирайте, кровью своей искупите, тогда и знамена верну.
— Семен Михайлович, сколько связанных было? — поинтересовался я.
— По головам я их не считал, но человек триста. Сорок — самых отпетых, я приказал расстрелять, а остальных в другие полки отправил.
Я не стал выяснять, как командарм распределял — кто «отпетый», подлежащий расстрелу, а кто нет, ему виднее.
— Спасибо товарищ Буденный, — сухо поблагодарил я командарма, намереваясь отпустить того с миром, но потом спохватился: — Да, а сами-то вы как считаете, отчего шестая дивизия взбунтовалась?
— Так это, само собой, если нам две недели жрать нечего, кони не кормлены, то кто угодно взбунтуется, пойдет мародерствовать, — отозвался Буденный. — В интендантской службе одни жиды собрались, все на сторону пустили.
— Товарищ Буденный, а если без антисемитизма? — мягко сделал я замечание командарму.
— Ну, если без антисеметизьма, — раздумчиво погладил усы Семен Михайлович — Тогда даже и не знаю.
— А не могли в дивизию проникнуть агенты Петлюры или Врангеля? — осторожно поинтересовался Калинин, приходя на помощь командарму.
— Да откуда им взяться-то? — пожал плечами Буденный. — Все хлопцы проверенные, все свои. Мы же так быстро наступали, что никаких агентов быть не должно.
— А если это агэнты батьки Махно? — предположил вдруг Сталин. Посмотрев на меня, спросил: — Как ви считаете, Владимир Иванович?
Я оценил, что Сталин назвал меня по имени-отчеству. Читал, что обычно он именовал всех строго по фамилии. Но я решил, что самого Иосифа Виссарионовича следует называть так, как принято.
— Мне кажется, товарищ Сталин, что правы и вы, и товарищ Буденный. Конечно же, немалую роль — подчеркиваю, отрицательную роль, сыграли снабженцы. По возвращению в Москву подниму вопрос на коллегии — является ли это злым умыслом или простое головотяпство? Думаю, подключить к расследованию наркомат юстиции.
— Даже если это головотяпство, то виновные все равно должны понести наказание, — сказал Калинин. — Я со своей стороны тоже займусь этим делом.
— Разумеется, Михаил Иванович, — кивнул я. — Но в тоже время, в дивизию могли проникнуть агенты батьки Махно.
— Какие агенты? Какой Махно? — снова взвился Склянский.
— Махно — это который в Гуляй-поле, — любезно пояснил я Склянскому.
— А наши кавалэристы, они всэ нэмножко махновцы, — улыбнулся Сталин.
Вот, вроде бы, неглупый человек Склянский, а дурак. Пытается сделать виноватыми руководство армии, не понимая, что в этом случае станет виноватым и он сам вместе со своим патроном.
Нет, пора заканчивать прения. Я обвел взглядом присутствующих и сказал:
— Мне кажется, товарищи, мы можем отпустить товарища Апанасенко. Ему нужна медицинская помощь.
Тут встрепенулся командующий армией.
— Ничо, отлежится, — бодро сказал Семен Михайлович и приказал конвоиру: — Ты это, Еремеев, Апанасенку ко мне отведи… У меня там и лекарства малость осталось. А, ладно, я щас сам провожу.
Буденный уже собрался выходить, поэтому мне пришлось призвать его к порядку.
— Семен Михайлович, вашего начдива доведут и без вас, а мы без вас не обойдемся, — строго сказал я и, поймав тоскливый взгляд командующего Первой конной, улыбнулся: — Пять минут всего, потерпите.
