Слёзы потекли… Что-то я расклеился. Всё. Спать. Утро вечера мудреней.
7 января 1950 года.
Утро. Анечка принесла завтрак. Я так зарылся в газетах, что не слышал как "ходячие" ломанулись подхарчиться. Сестричка смотрит, как я уплетаю кашу и пью чай с горбушкой, намазанной каким то вареньем.
– А ты правда из Риги?
Мы уже на ты перешли?
– Ну-у… (мычу я, не зная, что сказать).
– А нам в госпиталь рижские радиоприёмники привезли. ВЭФ. Три штуки. Один у заведующего, другой – у нас в Красном уголке, а третий… (наморщила лоб)… не знаю где.
И, смотрит, типа теперь ты говори.
Я, прерывая затянувшуюся паузу:
– Покажешь приёмник… вечером.
Что за бред я несу.
Аня хихикает и грозит пальцем:
– А ты – шустрый. Сегодня не получиться. А вот завтра у меня ночное дежурство по этажу.
Она закатывает глаза и улыбается. "Анечка!" – кричит кто-то в коридоре. И девушка синичкой вылетает из палаты.
Из газет разной степени свежести и целости – я узнал что:
1. Хоккейный клуб ВВС (я-вратарь) крутой (второе место в прошлом году), а футбольный (я там нападающим играю) так себе (восьмое место).
2. Всё в клубах решает Василий Иосифович Сталин. Сын самогО.
3. В хоккей в этом сезоне за ВВС "я отстоял" 9 игр: 7 побед, 2 поражения, 58 забито, 10 пропущено. Неплохо.
4. Полмесяца назад 21 декабря 1949 года отмечали 70-летие Сталина. (Ровеснички. Ха-ха.).
5. За плохие результаты (смотри пункт три) Василий Сталин выгнал тренера. Я – в астрале.
Если я не покажу супер игру в хоккейных воротах – дорога мне следом за тренером. А я её, эту игру – не покажу… Значит нужно чем-то другим стать полезным клубу. Разминку и тренировки проводить… Хотя, кто я такой чтобы дядьками командовать? Хоккейную амуницию улучшить. Да! Это раз. Спортивная диета. Спорно. Отложим. Можно вспомнить кто из молодых хоккеистов-футболистов заиграет вскоре. Как вариант-да. А, вообщем, как я говаривал игрокам ЦСКА после поражения: "Не боись! Дальше Кушки не сошлют".
Пришёл "Борменталь" с Анечкой. Померил давление, потрогал лоб, поправил свой галстук. Сказал интонацией бородатого "Евсигнеева": "Идёте на поправку, юноша." И отбыл продолжать обход больных и выздоравливающих.
А я снова думу думаю.
Я же по-латышски не в зуб ногой. А родня? А товарищи по бывшей команде? Это полная задница. Нужно гнуть свою линию – не помню ничего. Чувствую ждут меня охренительные встречи с прошлым…
Пробовал читать Каверина "Два капитана". На обложке потёртой книги самолет и корабль. В юности читал и перечитывал, а сейчас – не в тему. Думаю, как найти выход…
А собственно что это я так переживаю. Ну – не помню, и что? Из команды конечно попрут. Кому я болезный нужен. А с другой стороны – руки-ноги целы. До весны продержусь в подсобниках где-нибудь. А там – в Ленинград, где знаком каждый переулок и куча друзей и подруг. Из прошлого. Ничего, снова познакомлюсь. На работу устроюсь. В институт на тренера поступлю. Эх, жизнь моя жестянка!!!
8 января 1950 года.
В палате реально холодно. С меня, наверное поэтому, спортивный костюм не сняли. Лежу, читаю газеты под завывания ветра за окном. Отфильтровав передовицы и пропаганду про жить стало лучше, жить стало веселей, понял, что читать особо нечего. Пошёл в курилку, хоть и не курю. Или курю?
Надо у Анечки спросить были ли в передаче сигареты? Или сейчас папиросы в ходу?
– А кто это у нас такой красивый? – лыбится мне чубатый паренёк.
Я вспоминаю про свой найоденный лоб, протягиваю руку:
– Харий.
– Харя? – снова гогочет Чуб, и протягивает руку:
– Иван.
Второй (постарше), оторвав от губ приклеившуюся папиросу.
– Владимир Петрович.
– Ты как сюда? – выпуская дым, интересуется Ваня.
– Стреляли, – на автомате шучу я.
– В смысле по воротам шайбой. – уточняю, увидев непонимающие физиономии.
– Хоккеист что ли?
– Ну, типа того.
– За кого играешь?
– "ВВС". Вратарь.
И вижу, как сидящие вразвалочку, сели выполнив команду "Смирно".
– А звание? – интересуется Владимир Петрович.
– Я вольнонаёмный.
Наверное.
Мужчины немного расслабились. Ваня, улыбаясь и толкая соседа:
– А знаешь, Петрович, как болельщики "ВВС" расшифровывают?
– "?"
– "Взяли Весь Спартак" – Ваня заржал, а Петрович погрозил пальцем-мол, поосторожнее…
Но, Чуб не унимался:
– Петрович, ты какой рукой жопу вытираешь – правой или левой?
– Правой.
– А я – бумажкой. – ухахатывается хлопец детской шутке.
– Тьфу на тебя, – машет рукой Петрович, – мои малЫе, наверное сегодня по селу колядовать пойдут…
– Мы безбожники, – "Чуб" делает пальцами на голове рога, и пытается боднуть соседа. Тот взяв газету бьёт ею по башке озорника.
Подошёл ещё один больной. Поздоровались. Тот, закурив сигарету, рассказывает:
– Надысь сон приснился про войну. Идём мы значится в разведку. За языком. Рядом с фрицевской кухней улеглись у дорожки, может кто до ветру выйдет. Ждём. Идут гансы по тропинке. Человек десять. Автоматами по кустам водят. И тут кто-то рядом со мной, как пёрднет. Ну, думаю, кранты. Сейчас решето сделают. И тут вдруг запах пошёл. Глаза открываю. А сосед мой с койки встаёт и говорит:
– Что-то меня с гороха пучит…
Поржали. Тут Петрович решил выступить:
– Я вам други мои не байку расскажу, а самделишную историю. Служил я борт-стрелком на бомбере. Пе-2УТ получили из 18-го запасного авиаполка. Техники, делая из учебного самолёта боевой, раскурочили и убрали тонкие перегородки между кабинами. Пулемёт мне поставили. Я, значит, стрелком сзади, а впереди пилотом и штурманом у меня – две девахи. Надя Федутенко – поздоровее и постарше и Тоня Зубкова – маленькая, симпатичная.
– Ты поди вдувал обеим? – опять ржёт "Чуб".
– Какой там. Они же офицерши. С пистолетами. Нервные. Могут и пристрелить влёгкую. Не первый год воюют… – поучает молодого Петрович, закуривает новую и продолжает:
– Отбомбились, значит разворачиваемся. И тут прилетело нам. Прямо в кабину. Дымища. Надька орёт как резанная: "Бери штурвал". А Тоня маленькая не может её из кресла вытащить. А падаем уже. Ну, думаю ё… мся – костей не соберут. Бросаю свой пулемёт и лезу помогать. Через пустую кабину инструктора кое-как пробрался. Ухватился двумя руками сзади через кресло и лётчицу за сиськи поднять пытаюсь. Мясистые такие. (приподнимает как бы два арбуза своими ладонями). Надька хрипит: "Оторвёшь, зараза!", и теряет сознание. А я думаю: "Хоть подержусь, напоследок." Ну, с божьей помощью стащили. Зубок плачет за штурвалом, но самолёт ведёт. Надька вся в кровище под ногами валяется. Кое-как сели. Тоня поседела потом. Ей года 23 было. А ты про горох…
Вот это травматический шок! Не то, что у меня.
Днём пробовал просто ходить по коридору, но больничные запахи благодаря молодому обонянию шибали в нос. Попросил у дежурной на этаже сегодняшние газеты. Пытался читать, но это же сплошная пропаганда. Толи дело в 2005 и про силовые захваты предприятий, и про рэкет, и про митинги пенсионеров, и про провал новых реформ, и про благословление священниками кандидатов в депутаты, и про интернет, который ведёт наш мир в страну дураков. Всем про всё и даже больше.
Чуть не задубел до вечера. Анечка заглянула в палату, многозначительно кивнув, побежала принимать дежурство.
Ни в какой красный уголок мы не пошли. Сердцеедка с грацией пантеры осторожно зашла. Тихонько села на угол кровати и спросила протокольным голосом:
– Как себя чувствуете больной?
Чувствовал я себя хреново. Молодому телу хотелось… Очень хотелось. Поэтому я в ответ, что-то промычав, завалил кокетку на кровать. Посопротивлявшись для виду, Анечка начала неистово целоваться. Найдя ладонями упругие яблочки понял, что теряю контроль над собой как неопытный пацан.
