- Вы меня удивляете, - жёстко сказал Математик и повторил: Вы. Меня. Удивляете.
И было понятно, что это не просто "нет", но и "как вы могли подумать?".
- Ну ладно, - сдал назад смотритель. - Девочка ушла к грибникам, а это значит, что ей осталось жить года два-три. Впрочем, я её с зимы не видел. Может, её уже остановил где-нибудь Кондуктор.
При этих словах смотритель зябко повёл плечами. "Эк они боятся этого своего Кондуктора", подумал я.
- А где сейчас эта девочка? - опять очень вежливо, но твёрдо вернулся Математик к теме разговора.
- Есть одно место к югу отсюда, в сторону "Горьковской". Там, около Австрийской площади, они и живут. Вот здесь... Он ткнул веточкой в карту. Только там убежища слабенькие, место гниловатое, и вам девушку уже не спасти.
- Спасибо, нам очень важно было услышать ваше мнение, - с некоторым чиновным безразличием подытожил Математик разговор, и не понятно было, к чему относится эта фраза, то ли с иронией к "не спасти", то ли ко всему, что рассказал смотритель "Ботанического сада".
Возвращаться на "Петроградскую" мы не стали. Семецкий сначала думал остаться у дендрофилов, но после недолгих размышлений увязался с нами. Я ещё думал, не предупредить ли его, какой опасности он подвергается со стороны Математика. Уж если мы побаивались, не уберут ли нас в конце пути, если мы увидим что-то лишнее, то уж его, случайного попутчика, точно не пожалеют. Но Математик отнёсся к Семецкому с одобрением, он явно хотел использовать его как одноразового проводника. Правда, когда Семецкий решил прочитать ему в качестве подарка свои стихи, посмотрел на него таким взглядом, что поэт стушевался и забормотал что-то обиженно под нос. Мы стали собираться в путь и прощаться со смотрителем.
- Слушайте, а где вы покойников хороните? - спросил я между делом.
-Что?
- Ну, типа, где у вас кладбище?
- Кладбище? Зачем? Мы их относим в Сад.
И я постарался больше ничего не спрашивать. Вдруг зарядил скучный серый дождь. Интуитивно я дождь любил вода прибивала радиоактивную пыль, если она где и была. К тому же глаза мои ещё не до конца привыкли к изобилию света. Вообще за последние несколько недель я изменился и с удивлением замечал за собой новые повадки.
Автомат уже не казался мне чем-то необычным, и меня не тяготила его тяжесть. Прошёл адреналиновый шок первых дней после предложения Математика, сделанного в тусклом свете лампочки на станции метро "Сокол". Я стал спокойнее, но при этом быстрее реагировал на опасность. Иногда меня пугало то, как быстро я приспособился к новой реальности, ведь раньше я думал, что от одного перехода между станциями в Москве я буду долго приходить в себя, буду всматриваться в каждую деталь и медленно обдумывать любое изменение. Ан нет, жизнь стремительно неслась вокруг меня, а я ничуть не удивлялся.
Математик раскрыл на скамейке гроссбух, чтобы ещё раз рассмотреть подклеенную в него карту. Мы определили направления по уцелевшим зданиям и рекомендациям нашего поэта.
Где-то здесь, в районе Австрийской площади, должны были обитать асоциальные люди, как выражались на "Петроградской", "грибники", как их назвал смотритель, и, видимо, те, кого зачем-то искал Математик.
Дома тут не были разрушены, но стёкол не было ни в одном окне. Мы вышли на площадь как настоящий спецназ - ощетинившись стволами. Впереди Мирзо, прикрывая корпусом своего босса, за ним Математик с пистолетом, дальше мы с Владимиром Павловичем по бокам, и сзади Семецкий со своим карабином. Семецкому я не очень доверял. Он человек хороший, да вдруг пальнёт куда-нибудь раньше времени. Но стрелять нам ни в кого не пришлось, и как раз от стрельбы-то нас Семецкий уберёг.
На проспект с Большой Монетной выкатились большие грязно-серые шары и, будто влекомые ветром, стали удаляться исчезая за угловым домом. Шары были небольшими, примерно по колено взрослому человеку, но что-то в них было угрожающее, как в змеях, во множестве переползающих пути. Такое я видел в старой выработке около подземной реки Песчанки.
За секунду до того, как мы открыли бы огонь, Семецкий театрально закричал:
- Не стреляйте-е! Это же шары! Шары-ы-ы!
Его тон был таким, будто Семецкий стоял на эстраде во Фраке и читал свои стихи публике. Тьфу, дурак! Я даже прыснул от смеха. Не смеялись только Математик и Мирзо. Математик повернулся к поэту и недовольно заметил:
- Семецкий! Я сам вижу. Что это шары. Шары, а не цилиндры или пирамиды. Вы объясните, что это за шары.
- Что это за шары, никто не знает. У нас нет никакого знания о шарах. Но это не просто шары. Это шары-ы-ы!
Вот бестолковый! Он был в плену каких-то образов, и Математику потребовалось минут пять, чтобы, тряся его за грудки, выяснить, что шары очень странное явление. Псевдоплоть, одним словом. Перераспределяемая биологическая масса, которая могла принимать разные формы, но путешествовала, так сказать, методом качения. Опасность была в том, что шарам время от времени требовался живой белок. В принципе им было всё равно, что интегрировать в себя: кусок мяса, кошку или человека. Семецкий их боялся панически, причём даже не боялся, а благоговел, то есть он относился к шарам как к поэзии, непонятному, но персонально к нему относящемуся божеству. Мы переждали немного, но никто больше из-за угла не выкатился. Довольно быстро мы нашли тот дом, о котором говорил смотритель. Тут действительно были следы людей и уж точно не двадцатилетней давности.
Мне место это не нравилось. Какая-то нечистота тут была, хотя никто и не нагадил в пустом облупленном парадном, да и пахло тут не затхлостью, а, как везде, пылью и прессованным временем.
Семецкий, чуя, что дело пахнет жареным, сказал, что будет спать в дальней комнате, потому что оттуда лучше вид. Вид, как же! Поверил я в этот вид, наверняка он просто рассчитывал удрать, спрыгнув вниз, на ржавые крыши пристроек. Будь моя воля, я посоветовал бы ему это сделать, не дожидаясь оказии, просто так, профилактически. Мне не хотелось ничего спрашивать, и я ждал неизвестно чего. Так прошёл день, и я заснул, просыпаясь несколько раз в темноте и осоловело посматривая по сторонам.
Надо было собираться, но Математик велел нам не разговаривать и ждать. Нужные ему люди появились только к следующему вечеру.
Мирзо услышал шорох в доме раньше нас. Математик тут же припёр дверь в ту комнату, где спал Семецкий, здоровенным брусом. Но звук этот тут же и стих. И мы провели день, тихо перемещаясь по комнатам и говоря шёпотом.
От нечего делать я тоже бродил среди поломанной мебели и обнаружил, что в одной из комнат, ровно посередине неё, пол пробит. Я чуть было не полетел вниз, куда вместо меня ливанул дождь старых газет и журналов.
