ГЛАВА 7
— Ваш завтрак, господин Блюмберг! — Шкипер шведской скорлупки разговаривал на столь скверном немецком языке, что Бенкендорф не мог точно определить, от чего его больше мутит — от качки и мыслей о еде или от этого голоса.
— Засунь свои харчи себе в… — по-русски ответил Александр Христофорович, зажимая рот перчаткой. Себе, разумеется, потому что моряк нисколько не страдал от некоторых неудобств путешествия. — Когда будем в Копенгагене?
— Сегодня к вечеру, господин Блюмберг. Если только погода не испортится и не преподнесет сюрпризов.
— А сейчас что?
— Свежо, — пожал плечами швед. — Пиво, разумеется, оставить?
Бенкендорф молча кивнул. Не то чтобы он очень любил пиво, хотя происхождение подразумевало это, наоборот, скорее — стоически терпел, за неимением любимого виноградного вина. Им с недавних пор стало цимлянское, по примеру государя императора. От него же приобрел и привычку морщиться по любому поводу и без оного. Вот и сейчас гримаса исказила лицо… Но приходится пить пахнущее салакой шведское пойло, дабы соответствовать образу почтенного, несмотря на столь юный возраст, негоцианта, бегущего из охваченного смутой Петербурга. Более всего почтению способствовали тяжелый поместительный ларец да пара заряженных двуствольных пистолетов за поясом его владельца. Ну и, конечно же, самого зверского вида охранник, в дневное время всегда стоящий у входа в каюту с мушкетом.
— Так я пошел? — уточнил швед.
— Ну, конечно же, херре Густав. И все-таки зря вы не хотите отвезти меня прямиком в Англию.
На физиономии шкипера отразилась давняя борьба между осторожностью и алчностью. Но первая одержала победу, хотя и с немалым трудом, что стало заметно по глубокой печали в глазах.
— Это невозможно, господин Блюмберг. Блокада, устроенная…
— О, не напоминайте даже, херре Густав! — Александр Христофорович изобразил приступ морской болезни, для чего даже не пришлось притворяться. — Меня мутит при одной мысли о потерях, понесенных торговлей моего отца.
— Охотно верю. Но… — Швед поглядел на зеленое лицо собеседника и поспешил откланяться: — Но я пойду, хер Александер?
Получив разрешение столь выгодного и платежеспособного пассажира, шкипер пулей вылетел за дверь, аккуратно притворив ее за собой. Неужели испугался случайного заблевания своих башмаков? Да не должен бы — ежели судить по главенствующим на судне запахам, подобное здесь в порядке вещей. Тут же в каюту просунулась бородатая рожа донского казака Ефима Лапочки, добросовестной игрой в прилежного слугу запугавшего всю команду.
— Не ндравится мне он, Ваше превосходительство.
— Хм…
— Виноват, ваше степенство, — хер Александер! Но все одно — не ндравится.
— Тебе с ним целоваться, Ефим?
Казак опешил от такого предположения и плюнул на палубу, не ставшую, впрочем, от того грязнее. Наконец справился с собой:
— Мутный он какой-то.
— Швеция — наш союзник.
— Отож! Но не грех ли это — одного черта в кумпанстве с другим бить?
— То государева забота! Да и наше ли дело, в политику лезть? Лучше бы пистолеты проверил, чем рассуждать, о чем не знаешь.
Ефим, ворча под нос неодобрительно, скрылся, а Бенкендорф, не раздеваясь, упал на постель и отдался размышлениям о превратностях военной службы и неизбежных случайностях, ей сопутствующих. А виновата во всем немецкая сентиментальность, о которой Александр Христофорович, как человек русский, совсем было позабыл. Или это не она? Или подействовало то, что вместо приказа прозвучала просьба? Даже не так… прозвучала просьба найти добровольца для дела столь опасного, что о павшем герое будут слагать легенды, оды и баллады и юные красавицы принесут цветы на его могилу. Или не цветы? Назовут первенцев именем храбреца… и отчество дадут его же…
Отрезвление пришло позже, когда морская болезнь выбила из головы остатки романтической дури. Как-то оно не мечтается о славе, когда, свесившись с койки, прицельно выметываешь позавчерашний ужин в заботливо подставленную лохань и думаешь лишь о том, чтобы следующей волной ее не опрокинуло, как уже случалось не раз. А херре Густав, сволочь такая, уверявший о совершенной покойности пути от Риги до Копенгагена, беспокоясь о денежном пассажире, все пытался закормить его до смерти. И тут еще Лапочка со своими подозрениями…
Пфе… подозревать даже не надо — каналья на каналье, не зря же их Петр Великий лупил. И, даст бог, нынешний государь император отлупит. Вот только… вот только без командира гвардейской дивизии, который и пробыл-то при должности менее двух дней.
Неизвестно, сколько бы предавался унынию Александр Христофорович, если б не грохот пушечного выстрела, прервавший столь неблагодарное занятие. И почти сразу же — топот ног по трапу, глухой звук удара и недовольный голос Лапочки:
— Ну куды же ты прешь, нехристь? Господин немецкий купец отдыхать изволют.
— Ефим, кто там?
— Да уже нет никого, ваше степенство, — откликнулся казак через дверь.
— А палил кто?
— Сейчас схожу, узнаю.
— Да спроси кого-нибудь.
— Оне человеческих языков не разумеют. Я мигом!
Казак действительно уложился в пару минут. За это время прозвучал еще один выстрел, судя по звуку, из орудия солидного калибра, и до слуха донеслись отрывистые лающие команды на шведском.
— Беда, Ваше превосходительство! — Вернувшийся Ефим совершенно забыл о всякой маскировке. — Нас англичанка догоняет!
— Одна? — уточнил Бенкендорф.
— Так точно! Но шкипер уже приказал спустить паруса.
— Погано, — заключил Александр Христофорович, набрасывая на плечи теплый плащ. — Посмотрим?
На палубе встретили сырая погода с пронизывающим ветром и виноватый взгляд херре Густава:
— Легли в дрейф, господин Александер. Иначе они нас просто утопят.
Ну да, в сравнении с «Нетрезвой русалкой» приближающийся шлюп казался громадным и величественным, а открытые орудийные порты намекали о бессмысленности и самоубийственности сопротивления.
— Разрешите, я ихнего капитана подстрелю? — Лапочка ласково погладил ложе ружья. — По такому фазану мудрено промахнуться.
— Сдурел? — Казак обиженно засопел, и полковник поспешил успокоить: — Успеешь еще настреляться, не последний день живем.
Если Ефим и имел противоположное мнение, то озвучивать его все равно не стал — с мрачным видом плюнул за борт. Как раз в сторону высылаемой англичанами призовой команды.
— Прошу простить некоторые огрехи моего произношения, господин Когрейн.
— Лорд Когрейн!
