– Все это лирика, - нетерпеливо сказал Кальтенбруннер. - Один воспитанник, два, да хоть целая сотня. Это никого не должно волновать. В бюргерах их сотни.
– Я вас понимаю, - доктор Рашер неприятно рассмеялся. - В сорок третьем мы их поднимали в барокамере. Пусть они выплевывали свои легкие, но мы все-таки нашли оптимальный режим для наших летчиков. И опыты по переохлаждению… Мы их проводили по личному указанию рейхсфюрера, обергруппенфюрер. Никого не интересовало, сколько их сдохнет от холода, куда важнее было решить вопросы спасения наших летчиков, которых сбивали над северными морями.
– Все это лирика, - повторил Кальтенбруннер. - Меня абсолютно не интересует, чем вы занимались во время войны. Такие люди, как мы, доктор, не имеют прошлых заслуг перед рейхом. Рейх интересуют заслуги настоящего времени. Вы уверены, что этот «ун» психологически готов к полету?
– Конечно, - без раздумий ответил Рашер. - Я не сомневаюсь, что смерть первого подопытного испугала нашего второго кандидата. Но в нем течет славянская кровь, а вы сами знаете, что русские эмоционально тупы и не способны к серьезным переживаниям. Это благодатный материал для любого эксперимента. Они быстро смиряются с неизбежным.
– Он что-нибудь знает о своем происхождении? - Кальтенбруннер остановился, прикуривая сигарету.
Доктор Рашер терпеливо ждал.
– Этого здесь не знает никто, - возобновляя движение, сказал он. - Тем более - он. Но я смотрел его дело. Мальчишкой его вывезли из Сталинграда. Отец- немец Поволжья, фольксдойч. Мать - русская. Антропологическая комиссия признала его годным к немцефикации. За ним сразу был закреплен воспитатель, он вел его до направления в бюргер и позже был использован для психологической проверки кандидата. Надо сказать, парень ее успешно выдержал. Добротный материал. Они воображают себя немцами, не осознавая, что им уготована участь пушечного мяса. Кровь невозможно очистить, никто из них никогда не станет истинным арийцем.
– Игра стоит свеч, - хохотнул обергруппенфюрер.
– Это не игра, это государственная политика. Война слишком дорого обошлась немцам, мы нуждаемся в солдатах, а это наилучший способ пополнить армию крепкой и здоровой молодежью.
– Вы умеете воспитывать чувство долга в подопытных обезьянках, - сказал Кальтенбруннер.
– Поверьте, обергруппенфюрер, это несложно, - сухо усмехнулся Рашер. - Надо только заставить их поверить в необходимость и обязательность жертвы. Если они уверуют, то готовы ради этого свернуть горы.
Голоса медленно удалялись, но Ганс не шевелился. Он лежал на спине, глядя в небеса, и сжимал кулаки. Пушечное мясо! Обезьяны, которые служат истинному германцу. Всю жизнь ему внушали, что рейх - это судьба, что он живет ради рейха и во славу его. Все оказалось обманом. Пустота и отчаяние поселились в душе Ганса. Пустота и отчаяние. И ярость.
И обида, что его считают неполноценным.
***
– Ты спишь?
– Да.
– А мне не спится, - пожаловалась Барбара. - Мне хорошо и страшно. Я постоянно думаю, когда это все закончится? Что будет потом, когда ты уедешь? Рано или поздно все кончается. Я пытаюсь представить, что будет с тобой и что будет со мной, и мне хочется плакать. Я не буду жить без тебя.
– Все будет хорошо, - сонно сказал ун-Леббель, прижимая к себе женщину. - Спи!
– Знаешь, - она устроилась у мужчины на руке. - У меня такого никогда не было. Мне хочется выйти за тебя замуж, родить ребенка. Но ведь это невозможно, нас при отправке всегда стерилизуют. У меня никогда не будет детей. - Она тихо всхлипнула. - И тебе никто не разрешит жениться на славянке…
Ун-Леббель молчал. А что он мог сказать? Все, что говорила Барбара, являлось истинной правдой. Их связь не имела будущего. И от этого было очень тяжело. Он привык к этой худенькой женщине, он испытывал к ней щемящую нежность. Сознание того, что им скоро предстоит расстаться навсегда, наполняло душу ун-Леббеля тоской и печалью. Ганс ничего не знал о любви, его воспитание исключало всякую нежность и привязанность к женщине. И все-таки это была любовь. Первая и последняя, а оттого окрашенная неистребимой грустью. Только Ганс об этом не подозревал.
Он лежал, легким усилием мышц баюкая спящую женщину.
Ночь бродила по комнате, ночь вспыхивала зеленым огоньком в зрачке невидимого в темноте радиоприемника, ночь шуршала в эфире, сопровождая красивую негромкую мелодию Уго Кесслера из кинофильма «Берлинский вокзал».
Они уплывали на маленькой покачивающейся лодочке постели в утреннюю тишину - два человека, которые никогда не принадлежали этому миру, которые были обманутыми пленниками, живущими в клетке, но воображавшими себя свободными.
Он нежно вслушивался в дыхание женщины, понимая, что ничего подобного в его жизни никогда уже больше не будет. Он жалел Барбару, хотя даже не мог представить, как она будет без него в этом безжалостном мире, в котором с легкостью врут и с легкостью нарушают свои обещания, в котором все живут применительно к изгибу подлости и потому похожи на кривые, изломанные деревья. Он знал, что ей будет плохо, очень плохо, и был не способен что-либо изменить в ее судьбе.
Для себя он уже все решил.
9 сентября 1958 года
УНТЕРМЕНЬШ И ВСЕЛЕННАЯ
Стоял солнечный день, редкий для этого времени года.
Белый туман, блуждавший по острову, рассеялся. Море было спокойным. По тропинкам ползали улитки - событие, невероятное для сентября.
– Все будет нормально, - сказал фон Браун. - Сделаешь виток и приземлишься в Польше. Посадка будет без капсулы, на десяти тысячах отстрелим тебя из катапульты. Приземляться будешь отдельно. Ты все понял?
Разговаривать не хотелось. Да и не полагалось говорить макаке, используемой для того, чтобы познать мир. Ун-Леббель кивнул.
– Все будет хорошо, - сказал генеральный конструктор. - Два последних носителя прошли намеченную траекторию нормально.
Ун-Леббель снова кивнул, глядя перед собой.
Браун ободряюще вскинул кулак на уровне груди, подмигнул и улыбнулся.
– Счастливого пути, камрад! Ждем тебя на Земле.
Техники стали завинчивать электрической отверткой крепежные болты на люке. Ун-Леббель слышал тихое повизгивание электрического моторчика дрели, работающего с напряжением. Пустота была в его душе. Мертвая пустота.
В динамиках шуршал эфир.
– Один, два, три, четыре… - размеренно принялся проверять настройку станций инженер по связи, уже сидящий в «мейлервагене». - «Валькирия», я - «Нибелунг», как слышишь меня?
– Я - «Валькирия», - с некоторым усилием отозвался Ганс. - Слышу вас хорошо!
– Проверка систем, - сказал инженер. - Объявляется готовность номер один.
– Каменное сердце, - сказал доктор Рашер. - Смотрите, как он держится перед стартом! И все-таки надо быть готовым к любым неожиданностям!
Все повторилось. Только теперь уже в корабле «Великая Германия» сидел Ганс ун-Леббель. Подопытная обезьяна, которая однажды посчитала себя человеком.
Рейх устремлялся к звездам.
Плавно отошла от корабля кабель-мачта.
– Зажигание!
– Пошел! - торжествующе крикнул Артур Рудольф.
Длинное тело ракеты появилось из бурого облака пыли, бушующей над стартовым комплексом. Некоторое время ракета стояла на столбе пламени, потом неторопливо, но верно ускоряя свой полет, устремилась в голубую высоту. За ракетой оставался длинный белый хвост, похожий на замерзшую молнию.
– Есть отделение! - торжествующе заорали из «мейлервагена». Ракета набирала высоту.
– Пятьдесят семь секунд… Полет протекает нормально! - доложили из «мейлервагена».
Отделилась вторая ступень.
– Мы взяли высоту! - хлопнул в ладоши Артур Рудольф. - Мы взяли ее, Вернер! Мы взяли ее со второй попытки! Космос - наш!
– Кладу его в свой карман! - счастливо захохотал фон Браун. Повернувшись к столпившимся у пульта инженерам, он поднял руки над головой.
– Шампанского! - крикнул фон Браун. - Мы это заслужили, друзья!
Хлопнула пробка, за ней еще и еще, шампанское лилось в стаканы, кто-то пил прямо из горлышка, а взъерошенный Рудольф смотрел на зеленый экран, где стремительная вертикальная линия медленно обретала пологость - корабль вышел на орбиту и теперь неторопливо обживал ближний космос, посылая вниз торжествующие радиосигналы.
– Леббель! - счастливо крикнул фон Браун. - Как слышишь меня? Ты на орбите! Парень, как слышишь меня?
Корабль молчал.
– Растерялась! - ядовито и сухо прокомментировал происходящее доктор Рашер. - Наша обезьянка растерялась. Этого следовало ожидать.
***
Нет, он не растерялся.
Он был спокоен и рассудителен. Он достал из кармана комбинезона кинжал и попробовал остроту лезвия. Рядом с лицом Ганса плавал прикрепленный к блокноту карандаш. Этим карандашом Ганс должен был сделать в блокноте записи в условиях невесомости. Но он не собирался этого делать.
