– Фрейлейн Мэгуайр, меня зовут Ксавьер Марш. Я из берлинской криминальной полиции. – Он предъявил свое удостоверение. – Мне бы хотелось поговорить с вами.
У неё были большие темные глаза, блестевшие в свете лампочек, освещавших бар.
– Давайте.
– Пожалуйста, наедине.
– Мне больше нечего добавить. – Она повернулась к мужчине, чьи волосы ерошила, и пробормотала что-то. Все рассмеялись. Марш не двигался. Наконец поднялся мужчина помоложе в спортивной куртке. Он достал из нагрудного кармана визитную карточку и протянул Маршу.
– Генри Найтингейл. Второй секретарь посольства Соединенных Штатов. Извините, герр Марш, но мисс Мэгуайр рассказала вашим коллегам все, что ей известно.
Марш не обращал никакого внимания на карточку.
Женщина сказала:
– Если вы не собираетесь уходить, почему бы вам не присоединиться к нашей компании? Это Говард Томпсон из «Нью-Йорк таймс». – Мужчина постарше поднял свой стакан. – Это Брюс Фаллон из «Юнайтед Пресс». Питер Кент, «Си-би-эс». Артур Хайнз, «Рейтер». С Генри вы уже знакомы. Меня вы, видимо, знаете. Мы здесь собрались отпраздновать последнюю новость. Вы ведь слышали важное сообщение? Давайте к нам. Теперь американцы и эсэсовцы – большие друзья.
– Осторожнее, Шарли, – предостерег молодой человек из посольства.
– Заткнись, Генри. Черт возьми, если этот парень так и будет стоять, я поднимусь и стану говорить хотя бы ради того, чтобы не помереть от скуки. Слушайте же. – На столе перед ней лежал измятый лист бумаги. Она бросила его Маршу. – Вот чего я добилась из-за того, что впуталась в это дело. Моя виза аннулирована за «общение с германским гражданином без официального разрешения». Мне полагалось покинуть страну сегодня, но мои друзья переговорили с министерством пропаганды и мне продлили этот срок на неделю. Разве не здорово? Вышвырнуть меня в день такого важного сообщения?
– У меня неотложное дело, – перебил её Марш.
Она пристально, но холодно посмотрела на него. Сотрудник посольства положил свою руку на её ладонь.
– Ты не обязана идти с ним.
Реплика, видимо, послужила последней каплей.
– Когда ты наконец заткнешься, Генри? – Она стряхнула его руку и набросила на плечи плащ. – Он выглядит достаточно респектабельно. Для нациста. Спасибо за выпивку. – Она осушила свой стакан виски – судя по цвету, с водой – и встала. – Пошли.
Мужчина, которого звали Томпсон, сказал что-то по-английски.
– Хорошо, Говард. Не беспокойся.
Выйдя на улицу, она спросила:
– Куда мы пойдем?
– У меня машина.
– А потом куда?
– На квартиру доктора Штукарта.
– Забавно.
Она действительно была небольшого роста. Даже на своих высоких каблуках, американка на несколько сантиметров не доставала до плеча Марша. Шарлет открыла дверцу «фольксвагена», и, когда она наклонилась, садясь в машину, он уловил запах виски, сигарет (французских, не немецких) и духов – очень дорогих, подумал он.
Марш аккуратно вел машину по Бюловштрассе, у Готенландского вокзала повернул на север на проспект Победы. Вдоль бульвара выстроились с поднятыми к небу стволами ряды орудий, захваченных во время кампании «Барбаросса». Обычно в этом районе столицы по вечерам было тихо – берлинцы предпочитали шумные кафе на Кудам или пестрых улицах Кройцберга. Но в этот вечер люди были повсюду – одни стояли группами, любуясь орудиями и залитыми светом прожекторов зданиями, другие прогуливались, разглядывая витрины.
– И кому это охота среди ночи глазеть на пушки? – изумленно покачала она головой.
– Туристы, – ответил Марш. – К двадцатому числу здесь будет больше трех миллионов человек.
Было довольно рискованно ехать с американкой в дом Штукарта, особенно теперь, когда Глобус знал, что кто-то из крипо разыскивает Лютера. Но ему нужно было увидеть квартиру и услышать рассказ этой женщины. У следователя не было никакого плана, никакого представления о том, что он может найти. Он вспомнил слова фюрера: «Я буду следовать промыслу Господню с уверенностью сомнамбулы» – и улыбнулся.
Впереди прожектора высвечивали орла на вершине Большого зала. Казалось, он висел в небе, этот парящий над столицей золотой хищник.
Девушка заметила ухмылку Марша.
– Что смешного?
– Ничего.
У Европейского парламента он повернул направо. Прожектора освещали флаги двенадцати стран – членов ЕС. Штандарт со свастикой, развевавшийся над ними, был в два раза больше остальных.
– Расскажите мне о Штукарте. Как близко были вы с ним знакомы?
– Едва-едва. Познакомилась с ним через родителей. Мой отец до войны работал здесь в посольстве. Он женился на немке, актрисе. Это моя мать. Моника Кох, может быть, слышали?
– Нет. Не думаю.
Ее немецкий был безупречен. Должно быть, говорила на нем с детства. Несомненно, благодаря матери.
– Она бы не обрадовалась, услышав ваши слова. Кажется, она считает, что была здесь суперзвездой. Так или иначе, мои родители были немного знакомы со Штукартом. Когда я в прошлом году отправилась в Берлин, они дали мне целый список людей, с которыми следовало встретиться и поговорить – в общем, установить контакты. Половины из них уже не было в живых. Большинство остальных не захотели со мной общаться. Американские журналисты не могут быть подходящей компанией, если вы понимаете, что я имею в виду. Не возражаете, если я закурю?
– Курите. Что представлял собой Штукарт?
– Ужасный человек. – В темноте сверкнул огонек зажигалки, она глубоко затянулась. – Первое, что он сделал, – облапил меня, хотя эта его женщина была тогда у него в квартире. Это было как раз накануне Рождества. Естественно, я постаралась держаться подальше от него. Но на прошлой неделе я получила письмо из моей редакции в Нью-Йорке. Они хотели получить материал к семидесятипятилетию Гитлера, интервью с людьми, знавшими его в старые времена.
– И вы позвонили Штукарту?
– Верно.
– Договорились встретиться в воскресенье, а когда приехали туда, он был мертв?
– Если вам все это известно, – раздраженно бросила она, – зачем снова начинать этот разговор?
– Дело в том, что я не все знаю, фрейлейн.
Дальше они ехали молча.
Фриц-Тодтплатц – в двух кварталах от проспекта Победы. Распланированная в середине пятидесятых как часть разработанного Шпеером плана реконструкции города, она была застроена дорогими многоквартирными домами, возведенными вокруг небольшого мемориального парка. В центре нелепо возвышалась героическая статуя создателя автобанов Тодта работы профессора Торака.
– В котором жил Штукарт?
Она указала на дом на противоположной стороне площади. Марш объехал парк и остановился у дома.
– Какой этаж?
– Четвертый.
Он поглядел наверх. На четвертом этаже было темно. Хорошо.
Статую Тодта освещали прожектора. В отраженном свете лицо американки было белым как полотно. Казалось, её вот-вот стошнит. Потом, вспомнив снимки трупов, которые показывал Фибес, – череп Штукарта, словно кратер или выгоревшая свеча, – он все понял.
Шарлет Мэгуайр сказала:
– Я не обязана это делать, верно?
– Нет. Но вы пойдете.
– Почему?
– Потому что вы не меньше меня хотите знать, что произошло. Ради этого вы сюда и ехали.
Она снова пристально посмотрела на него, потом погасила сигарету, раздавив её в пепельнице.
– Давайте поскорее. Я хочу вернуться к друзьям.
Ключи от дома были в конверте, который Марш взял из папки с делом Штукарта. Всего пять ключей. Он отыскал тот, который подходил к двери подъезда, и они вошли в дом. Здесь царила вульгарная роскошь нового имперского стиля – пол белого мрамора, хрустальные люстры, обитые красным бархатом позолоченные стулья девятнадцатого века, в воздухе запах засохших цветов. Слава Богу, швейцара нет на месте, должно быть, закончил дежурство. Вообще все здание казалось покинутым. Возможно, жильцы разъехались по своим загородным домам. В предшествовавшую дню рождения фюрера неделю Берлин, видимо, будет невыносимо перенаселен, поэтому важные шишки, наоборот, бежали из столицы.
– Что теперь?
– Просто расскажите, как было дело.
– Швейцар сидел здесь, за конторкой, – объяснила она. – Я сказала, что иду к Штукарту. Он направил меня на четвертый этаж… Я не могла подняться на лифте, он был на ремонте. В нем работал человек. Так что я пошла пешком.
– В котором часу это было?
– Ровно в полдень.
Они отправились по лестнице наверх.
Шарлет продолжала:
– Едва я поднялась на второй этаж, как увидела, что навстречу бегут двое мужчин.
– Опишите их, пожалуйста.
– Все произошло так быстро, что я не успела их как следует разглядеть. Обоим за тридцать. Один в коричневом костюме, другой в зеленой куртке с капюшоном. Коротко подстрижены. Вот, пожалуй, и все.
