— Ох, Чезаре! — перебила его Лукреция и расплакалась. — Я беременна!
Чезаре остолбенел. Он много лет не видел сестру плачущей — да, по правде, вообще никогда не видел, не считая самого раннего, подернутого туманом памяти детства. Понемногу суть ее слов доходила до его сознания, и чем яснее Чезаре понимал, тем туже затягивался узел в его животе и тем горше становился ком, подкативший к горлу.
— Что? — хрипло переспросил он. — Что ты сказала?
— Я беременна. Уже шесть месяцев. Господи, да ты только посмотри на меня! Посмотри! О какой девственности может идти речь?!
Она вскочила, сорвала с головы покрывало, распахнула плащ, в который куталась до сих пор. И Чезаре увидел — увидел то, что было очевидно уже для любого, что не могло скрыться ни за простым платьем, которое его сестра носила в монастыре, ни за роскошными одеждами, в которые она обряжалась в Риме. Она была очевидно, недвусмысленно, неоспоримо беременна. Безнадежно беременна.
— Ты же говорила, что опаиваешь его травами, — глухо сказал Чезаре. Ее живот, круглый, вызывающе выпиравший, неумолимо притягивал его взгляд, так что он не видел больше ничего вокруг. Господи, это казалось более непристойным, чем обнаженная грудь.
— Я опаивала! Клянусь, я никогда не ложилась с ним в постель. Да я бы ни за что не легла, Чезаре, ты же знаешь, как он мне противен!
— Тише, — Чезаре встал, крепко взял сестру за плечи, не давая разойтись начинающейся истерике. — Я тебе верю. Но кто же тогда отец?
Лукреция упрямо молчала. Чезаре взял ее за подбородок, заставляя смотреть в глаза, и она зло стряхнула его руку, отскакивая, точно дикая кошка.
— Кто отец, Лукреция? — повторил Чезаре, слыша в собственном голосе тень угрозы.
— Не твое дело! Да и... какая разница! Важно только то, что теперь никто, ни за что не признает, что я девственница. И я не получу развода! А ты еще сидел тут и улыбался, как... как... — и она опять разрыдалась так безутешно, что Чезаре, забыв гнев, привлек ее к себе и уложил ее вздрагивающую белокурую головку себе на плечо. Лукреция вцепилась обеими руками в отвороты его камзола, притянула ближе, всхлипывая ему в грудь. Ее подросший живот тепло и мягко уперся в живот Чезаре. Беременна. Господи Боже.
— Так, — проговорил он, слегка поглаживая Лукрецию по волосам и глядя поверх ее головы в узкое окно кельи на меркнущий дневной свет. — Надо подумать. Отец знает?
— О Дева Мария, конечно, нет. Он бы убил меня, если б узнал.
— Не преувеличивай. Хотя... Но все же зря ты ему не сказала раньше.
— Я боялась. Я пробовала... — Лукреция осеклась, и когда молчание стало невыносимым, Чезаре тихо договорил за нее:
— Пробовала скинуть ребенка?
— Выпила травы, — шепотом отозвалась та, не отрывая лица от его груди. — Одна старая ведьма... она клялась, что поможет, всегда помогает. Но я забыла...
— О ласточке.
— Да. Поняла, когда уже выпила их. Хотела снять ее, но... не смогла. Ты же знаешь...
Чезаре кивнул. Он знал. Расстаться с фигуркой, принадлежащей тебе по праву, было непросто. Он до сих пор порой гадал, как удалось отцу это сделать, не сойдя с ума от ревности. Хотя надо сказать, это не единственное, в чем он плохо понимал своего отца.
— Хорошо, что ты здесь, — Лукреция отняла от его груди заплаканное лицо. — Надо было мне написать тебе раньше. Вот, возьми, — она судорожным движением стащила с шеи золотую цепь, втиснула фигурку в руку Чезаре. Серебристый металл тотчас обжег ему ладонь холодом. — Возьми, пусть она пока побудет у тебя, тебе я могу ее доверить, я... я снова выпью те травы и...
— Даже не думай! — Чезаре сгреб ее лицо в ладони и встряхнул, не сильно, но достаточно, чтобы это заставило ее опомниться. — Срок уже слишком велик. Ты можешь умереть!
— Но что же тогда делать?! — крикнула Лукреция ему в лицо с такой яростью, словно он был повинен во всем.
Чезаре сжал зубы. Потом надел цепь с амулетом обратно Лукреции на шею.
— Не снимай ее. Никогда. Особенно теперь. Кто-то еще может узнать, и тогда... — он умолк. Какая-то мысль пришла ему в голову. Фигурки... конечно. — Отец поможет. Он все устроит.
— Что устроит? Ослепит членов коллегии?
— Не знаю. Но он сделает все, что понадобится. Я должен немедленно ехать в Рим.
— Останься, — она схватила его за рукав, потянула к себе. — Останься хоть ненадолго, Чезаре... мне страшно... я так одинока... утешь меня...
Она снова заплакала. Беременность сделала ее слезливой и вялой. Это была не его Лукреция, не та сильная, умная и смелая Лукреция, которую Чезаре знал.
Он посмотрел на нее сверху вниз, и она, беззвучно охнув, выпустила его рукав.
— Позови того, кто заделал тебе твоего бастарда, — сухо сказал Чезаре. — Пусть он тебя утешит.
В Малом зале Ватикана стояла темень и духота. Слуги слишком переусердствовали, натапливая огромный камин, и слишком поскупились на свечи, так что над креслами членов коллегии было сумрачно, а стены и вовсе терялись во мраке. Прищурившись, Чезаре разглядывал потолок, по которому плясали короткие тени. Часть потолка была расписана — вернее, на вкус Чезаре, размалевана — наброском будущей фрески, изображающей Папу Александра VI в окружении древнегреческих героев, херувимов и святых. Этот дармоед Пинтурикьо и сюда добрался, пользуясь тщеславием Родриго Борджиа и, что греха таить, отсутствием у его святейшества чувства меры. Чезаре был благодарен тьме, милосердно скрадывающей это безобразие. К своей собственной резиденции он бы этого бездаря и на порог не пустил.
Тьма скрадывала не только стены. Небольшой помост, застланный шелком и расположенный прямо напротив папского трона, тоже можно было рассмотреть с трудом. Со своего кресла в рядах коллегии Чезаре требовалось податься вперед и вытянуть шею, чтобы как следует разглядеть то место, где вскоре появится главная свидетельница сегодняшнего процесса, она же истица — Лукреция Борджиа, графиня Сфорца и Пезаро, подавшая прошение о расторжении ее брака. Папа, возглавлявший заседание коллегии, со своего места мог видеть истицу превосходно; что же до остальных, то что, в самом деле, они собирались так уж тщательно рассматривать? Все они знали Лукрецию Борджиа чуть не с пеленок, большинство видело еще почти каждый день, и не могло быть сомнений, что на заседание явится именно она.
Когда Лукреция вошла, у Чезаре бухнуло в груди, тяжело и болезненно, так, что заныли ребра. Она оделась непритязательно, длинный плащ окутывал ее фигуру, складки покрывала спадали с головы на плечи, спину и грудь. Все знали, что последние месяцы Лукреция провела в монастыре, и по одобрительному шепотку, пробежавшему рядами, Чезаре заключил, что кардиналы приветствуют ее скромность. Лукреция взошла на помост и опустилась в кресло, окончательно утонув в складках своего одеяния.
