— Чего вы хотите? Я сделала то, что вы просите! Что вам еще надо?
Гардеробщица. Два монаха — она поняла по шагам — приближались.
— Хотите убить меня! — крикнула женщина в ужасе. — Может, вам это удастся. Но сына вы тронуть не смеете! Нет! Нет!
— Капитан Иванов, — заявил первый голос.
— Петров, — мрачно буркнул второй.
Обернувшись, Нинель Ивановна обнаружила иллюминатов, державших в руках корочки служащих органов госбезопасности.
— Гражданка, вы задержаны, — сказал ей Иванов.
Нинель Ивановна вспомнила все, что она слышала и читала про фээсбэшников. Потом подумала о тамплиерах. Сравнила. Нет, она так и не смогла понять, что слаще: хрен или редька.
Ровно в восемь часов утра Смирнов, «трудный ребенок», четырежды остававшийся на второй год, войдя в класс, уронил шкаф. Шкаф развалился на доски, а возникшую груду фанеры засыпало землей и битыми керамическими черепками от горшка с цветком, который стоял на шкафу. Анна Сарафанова уже две недели работала учительницей истории, вела уроки в кабинете математики и несла полную ответственность за сохранность чужого кабинета. К счастью, двоечник Смирнов был сыном пролетария, а не буржуина. Пока шел урок, он подметал пол, убирал, сколачивал шкаф, расставлял в нем книги и в конце концов отремонтировал все так, что получилось даже лучше, чем было. Его одноклассники, как водится, спали, делая вид, что внимательно слушают. Класс оживлялся три раза. В первый раз это случилось, когда в кабинет вошла завхоз с требованием всем учащимся предъявить сменную обувь. Трое учеников, пришедшие без неё, тут же отправились в коридоры мыть пол. Второй момент оживления произошел, когда Анна начала объяснять восьмиклассниками понятие нового времени. Ребята оживились и записали в свои тетрадки дату: 1640–1917.
— Что случилось в тысяча шестьсот сороковом году? — спросила Анна.
Как всегда, народ безмолвствовал.
— Подсказка: это случилось в Англии, — намекнула Сарафанова, имея в виду буржуазную революцию.
— Я знаю! Абрамович купил «Челси»! — крикнул кто-то.
Третий раз ребята оживились, когда в класс ворвался один из учеников, которых выгнала в коридор завхоз. На нем был надет халат, в руках — швабра. Новоявленый уборщик демонстрировал эту амуницию, словно карнавальный костюм. Класс радостно захохотал: ребята обрадовались возможности повеселиться и не слушать всякую скуку про промышленный переворот и индустриальное общество.
Во время второго урока в класс явился Перцев, по прозвищу Фурункул. Он учился в седьмом, малость приворовывал, не успевал по всем предметам, на уроки он не ходил, а гулял по коридорам, к облегчению учителя, но к несчастью для тех, кого там встречал. Сегодня Фурункул решил наведаться в класс Анны, чтобы пообщаться с друганами. Анна его выгнала, в ответ он ее обматерил, а потом долго стучался в дверь, которую Сарафанова заперла изнутри, вытолкав Фурункула в коридор.
На третий урок пришел класс вовсе невменяемый, волею судеб помеченный буквой «Г». Ворвавшись в класс, ребята зачем-то стали кидать из окон вещи — и свои, и, главное, математички, хозяйки кабинета. Ребята попытались выкинуть даже одного из мальчишек: без визга и мата, разумеется, не обошлось. Не прекратились вопли и со звонком. Громкость у восьмого «Г» не регулировалась. Слушали Анну человека три от силы, но у них это, конечно, не получилось.
— Леха! Дай списать географию! — орала одна девочка.
— Степанова, ты дура! — доносился вопль с другого ряда.
— Аллах, Аллах, — бубнил еврейский мальчик по фамилии Кац, почему-то убежденный, что евреи — мусульмане. Одноклассники любили обсуждать его национальность, хотя не знали, что же в ней особенного.
— Смотрите! Трахальгар! — с восторгом крикнул кто-то, обнаружив на доске название мыса, где погиб адмирал Нельсон. Анна не удивилась. Подростки обладали необыкновенной способностью видеть сексуальный смысл в любом слове.
Через двадцать минут появилась Алиса. Весело виляя тощей попой и демонстрируя обесцвеченную шевелюру с уже успевшими отрасти каштановыми корнями, девица принялась гулять по классу, подходя то к тем, то к этим, чтобы пообщаться за жизнь.
— Я сейчас, Анна Антоновна, — заверила Алиса оторопевшую учительницу и продолжила обход.
И тут Анна Антоновна не выдержала. Она заорала. Ее крик был громче, чем тот крик, которым к восьмому «Г» обычно обращались учителя, поэтому ребята притихли. Срывая голос, Анна сообщила им все то, что думает о людях, которые не знают, как надо вести себя сидя за партой. Затем одна из девочек, только что ругавшаяся на одноклассников матом и помогавшая перекидывать по классу чей-то пинал, обиженно заявила:
— Вы не имеете права нас оскорблять!
Класс с ней согласился и продолжил развлекаться. До звонка Анна Антоновна Сарафанова дожила с большим трудом. Зато она могла считать себя хозяйкой сорока пяти рублей. Примерно такая сумма причиталась за один урок.
Занятия в восьмом «В» и восьмом «Е» Анна отбубнила как машина, будучи не в силах реагировать на выходки, например на перестановку парт и броски учебниками. Карта войн Наполеона, отпечатанная в годы тоталитаризма, пережившая Вторую мировую и служившая исправно многие годы, рассыпалась на части в конце пятого урока. Так что на шестом пришлось обходиться без нее. Впрочем, восьмой «Б» все равно не мог работать. В классе было пять волейболистов, и они пришли со сломанными пальцами: писать было нельзя, а слушать, стало быть, незачем.
— Франция стала конституционной монархией, — сухо излагала учительница. — Теперь у нее был парламент, депутаты…
— Анна Антоновна! — вскрикнула Рита, одна из спортсменок. — А можно сказать?
— Ну, скажи.
— В седьмом классе есть пацан по кличке Депутат! А курит он «Парламент»!
Анна была рада, что ребята знают термины.
А Рита, пользуясь возможностью, добавила:
— Еще в седьмом классе есть девочка, Лена Головач. А если имя и фамилию поменять местами, то получится — Голова Члена.
Класс дико заржал.
После этого Анна в течение некоторого времени пыталась внушить детям, что во Франции после эпохи Империи началась эпоха Реставрации. Что означают эти слова, куда подевался монарх, почему короля надо было вернуть, восьмиклассники не понимали. Да и не могли понять. Взятие Бастилии изучают в конце седьмого класса, но, конечно, пройти этот материал в прошлом году учащиеся не успели. Времена Людовиков вообще не предусмотрены школьной программой. Когда-то проходили про Ришелье: конечно же, про него давно забыли. Тем не менее Сарафанова сражалась: ее сущность возмущалась от того, что кто-то может жить на свете, не зная о Реставрации, Июльской Революции и короле-буржуа Луи-Филиппе. Между тем, столь длинные слова ребят пугали. Нет, конечно, проституцию, фелляцию, эрекцию они запомнили. Но история — это совсем другое дело!
А Рита вновь подняла руку:
— Анна Антоновна, скажите, что такое контрацепция?
После урока Рита задержалась, чтобы выяснить методы предохранения, и между делом согласилась убрать класс. Большая удача! Рита мела пол и вслух рассуждала:
— Вы же молодой учитель, блин! Зачем все эти важности? Зовите нас по прозвищам! Утева — Утка, Рассадников — Щетка… прическа такая, вы ж видели… Рагимов — Красти-Клоун. «Симпсонов» смотрели?
Возникнув в дверях, Красти сказал с обидой:
— А ты Рита-Брита!
Рита бросилась за ним, Сарафанова вздохнула с облегчением. Но она рано радовалась. Когда учительница надевала куртку, Брита вернулась.
— Ан-Антоновна! А вы на дискотеки часто ходите? Я рэп люблю! А вы?
Настырная девчонка не отстала от Сарафановой и тогда, когда они вдвоем покидали здание школы.
— Ты где живешь? — намекнула Рите учительница.
— Я вас провожу, — беспечно ответила девочка. — А вы к нам на тусу пойдете? Только вот не надо говорить, что вам и правда нравится история, вся эта скукотень! А, кстати, интересно: вы перед уроком весь параграф учите? В натуре? Наизусть?
Анна попыталась растолковать, что исторический процесс составлен из годов, веков, эпох, а вовсе не из параграфов… но, конечно, безрезультатно.
Потом она смешно пыталась объяснить, зачем нужно учиться, говорила о свободе, о богатстве и о бедности, о Родине, правительстве и правде. Это было глупо, но натура Анны Сарафановой требовала подвига.
Одни студенты с курса Анны увлекались Че Геварой, анархизмом, революцией; другие — монархизмом; третьи — Гитлером; четвертые — исламом. Но все прекрасно знали, что теракты не приводят к революциям, а те — к эпохе справедливости. Нужна была Идея, а к ней — практика. Из всех возможных вариантов наиболее симпатичным было просвещение народа — и лежало к Анниной душе, и с треском провалилось всего только один раз: в далеком тысяча восемьсот семьдесят четвертом, когда прогрессивная столичная молодежь решила «пойти в народ».
