Гости между тем продолжали прибывать. Вот на борт поднимается знаменитая салонная дива Эгина в сопровождении троих любовников, именовавших себя поэтами. Подавляя брезгливое чувство, Медея приветствовала и их. Эгина явилась в светло-розовом ионийском хитоне, коротком, как туника, и полупрозрачном, так что сквозь легкую косскую ткань проглядывали коричневые глазки женских полушарий. Как то и подобает высокооплачиваемой салонной диве, Эгина была ярко накрашена и увешана драгоценностями. Несмотря на это, Эгина слегка покраснела, заприметив Медею, и за несколько секунд приветственной церемонии успела одарить именинницу не одним злобным взглядом.
— Я вас сразу и не признала, — томно растягивая слова, с едкой усмешкой, призванной затушевать досаду, произнесла Эгина. — По-моему, прокурорский китель идет вам лучше этих птичьих перьев!
Медея широко улыбнулась и ответила:
— Если так, когда-нибудь я надену его специально для вас, дорогая!
Салонная дива побледнела и отошла в сторону: в словах хозяйки вечера ей почудилась скрытая угроза. Поэты, спутники Эгины, поспешили за ней, но не удержались от соблазна хотя бы раза два обернуться, чтобы посмотреть на женщину-феникса.
Одним из последних явился князь Галерий Гонорин. Он не придумал ничего лучшего, кроме как надеть парадный калазирис прокуратора. Генеральская звезда сверкала, словно освещая сыну отставленного Лициния путь к заветному дворцу над океаном. Галерий едва успел ступить на борт, как его окружили знакомые — они спешили поздравить князя с предстоящим назначением на пост архонта. Наконец Галерий и его жена протискались к имениннице.
— Для меня великая честь приветствовать ваше сиятельство, высокородного князя, спасителя моего отца, и вашу прелестную супругу, — сказала Медея.
Галерий Гонорин наморщил лоб, стараясь понять, о чем говорит эта женщина. Так и не вспомнив, Галерий покровительственно кивнул и глубокомысленно заметил:
— Ваш отец достойный человек, хотя бы потому, что воспитал такую дочь. Вы можете передать ему от меня привет, ему и вашей матери…
«Моя мать умерла, когда мне было три года», — с гневом подумала Медея, и все угрызения совести, терзавшие ее по поводу истории с князьями Гоноринами, развеялись безвозвратно. Еще Медее пришло в голову, насколько справедливо поступает с подобными людьми ее мудрая подруга. Галерий с женой направились в зал приемов, где их снова окружили подобострастные искатели наместнических милостей, а Медея, проводив их взглядом, усмехнулась про себя: она-то знала, что именно сейчас, в эти минуты, когда князь Гонорин триумфатором разгуливает по галее, на Форуме продается плебейская газета «Вечерний корреспондент», где на двух полосах живописаны скандальные откровения некоей Ирены Ортос из Гелиополя, по прозвищу «Вакханка»…
Наконец все гости собрались. Юные рабы и рабыни, одетые жрецами и жрицами бога солнца, вкатили в зал столики с вином и яствами; чествования именинников у патрисов принято начинать легким ужином и непринужденной светской беседой. Однако к столикам никто не потянулся: все ждали ту, благодаря которой стало возможным это действо.
И вот она явилась! В миг, когда София возникла в зале приемов, Медея осознала, сколь по-детски наивной была ее затаенная надежда выступить на этом вечере царицей. Никому, даже ей, ближайшей подруге, даже в день и час ее тридцатилетия, блистательная дочь Юстинов не могла позволить ни на мгновение затмить себя. Других — пожалуйста, Софию — невозможно!
Наряд, в котором выступала молодая княгиня, представлял самый дерзкий и захватывающий полет фантазии. То, что было обернуто вокруг стана Софии, вряд ли могло называться платьем, хитоном или туникой; скорее, это был синдон неведомого доселе покроя. Драгоценная виссоновая ткань огненно-карминного цвета повторяла все изгибы тела, однако, словно сознавая, сколь несопоставима любая мертвая красота с прелестью этого пылающего жизнью совершенного тела, оставляла открытыми ноги и бедра до ягодиц, руки, плечи, полуобнажала грудь, едва скрывая острые соски. Позади накидка продолжалась мантией, настолько воздушной, что она, чудилось, плывет вслед за хозяйкой, вовсе не касаясь мозаичного пола. Но главной новацией, которую внесла София в свой синдон, были звезды, вышитые, вернее, прошитые искуснейшими мастерами на этой огненной накидке: отороченные золотым шитьем звезды, большие и маленькие, о двенадцати лучах каждая, являли собой пропуски в ткани, и благодаря им можно было лицезреть белую, как у молодого лебедя, кожу, порой в самых неожиданных местах. Даже если бы на Софии вовсе не было одежды, она бы не казалась более желанной, соблазнительной и дерзкой!
Насколько знала Медея, никто и никогда еще не дерзал являться в общество в подобном одеянии, но у нее не было сомнений, что завтра о новом наряде княгини Софии будет говорить весь город, еще спустя недолгое время другие красивые, смелые и богатые женщины попытаются повторить его, и вскоре он займет первенство на званых вечерах; вот уже несколько сезонов София Юстина фактически определяла своими изысканными нарядами женскую моду в Темисии. Завершали облачение Софии ярко-красные сандалеты на неимоверно высоком и тонком каблуке, между прочим, потомки тех, которые столь ошеломили в свое время герцога Круна и дочь его Кримхильду, а на голове, в черных, сияющих, как полированный обсидиан, волосах, схваченных на лбу алой лентой, переливалось всеми мыслимыми и немыслимыми цветами и оттенками драгоценное перо сирены; никаких иных украшений на Софии не было.
Итак, она возникла в зале — и неудивительно, что вмиг угасли все светские беседы. На Софию устремились десятки потрясенных и восторженных взглядов, как мужских, так и женских. Медея бросила взор на несчастную Эгину, которая еще не понимала, сколь глупо и безвкусно смотрится она в своем полупрозрачном дорогом хитоне, со своими кораллами и самоцветами, со своим салонным макияжем… — она подле Софии что увенчанная бусами глиняная кукла против «Афродиты» Праксителя! Медея перевела взгляд с салонной дивы на ее любовников и с мстительным удовольствием отметила, что низвергнутая дива навряд ли сможет затащить кого-нибудь из них в свою постель.
Немая сцена длилась более минуты — для кого миг красоты, а для кого и час великой муки! А затем, когда первое потрясение прошло, все гости, не сговариваясь, воздели руки над головой, сложили их ладонями — и устроили Софии бурную овацию; так аморийцы делают всегда, когда им не хватает слов для одобрения. София чуть наклонила голову в знак благодарности, но не как прима императорского театра, а как царица, удовлетворенная сообразительностью подданных. В этот момент Медея поняла со всей определенностью, что юбилей ее на самом деле призван быть великим праздником подруги, которая намерена блистать, царить и покорять, творить легенду… — а остальное сотворит молва. И тут Медее стало горько и обидно, не от того даже, что красотой София превзошла ее, а по иной причине: тридцатилетний юбилей, важный рубеж полной лишений жизни, долгожданный праздник, когда как будто бы сбываются мечты — не более чем фарс, красивый и циничный!
София подошла к Медее и шепнула на ухо:
— Подруга, не горюй. Представь, что завтра скажут в городе. «А знаешь, кто была всех краше после княгини Софии?» — «Кто?» — «Новая гелиопольская царица! На ее празднике все и случилось!».
Медея не стала прятать благодарную улыбку. Немногими словами Софии удалось вернуть ей уверенность в себе и радость торжества. «Гелиопольская царица!», — мысленно повторила она слова Софии. Вот так эпитет! И неспроста он прозвучал: Медея готова была поклясться, что вскоре, если удастся последняя интрига, все будут величать ее, Медею Тамину, «царицей Солнечного Града». Ревность растворилась без следа, и Медея ощутила прилив любви и благодарности к Софии. «Как я могу держать обиду на нее? — пронеслась трепетная мысль. — Она царицу сотворила из нищей провинциалки!». Не удержавшись, Медея поцеловала подругу в щеку и промолвила:
— Вот, видишь, князь Галерий Гонорин явился в одеждах прокуратора, и все спешат его поздравить с должностью архонта.
— Ну что ж, пойду и я поздравлю! — рассмеялась София и направилась к Галерию, для которого этот праздничный вечер был Валтасаров пир…
Начался ужин; красивые рабыни, одетые Гебами, прислуживали гостям, поднося искусно приготовленные яства; юные рабы, каждый в облачении Ганимеда, разливали горячительные напитки. По замыслу Софии, в этот вечер гостям надлежало забыть о том, что за бортами корабля плещутся волны озера Феб и сияет многоцветием огней Темисия, столица Обитаемого Мира; по замыслу Софии, все на этом вечере должно напоминать Гелиополь, Илифию и благодатный океан, что омывает тело «золотой провинции». На столах одно за другим возникали яства из Илифии, которые мы не станем описывать подробно, дабы не возбуждать ревность читателя; скажем лишь, что деликатесное мясо золотистых гиппонгов, встречающихся только в устье реки Маат, соседствовало на столах с гигантскими крабами побережья, плоды манго гелиопольских садов лежали рядом с загадочными ягодами из леса Ганимед, что растет на границе Илифии и Кифереи, сладкие груши из тех же садов спорили сочностью с ароматными яблоками предгорий Киферона. Вина также были исключительно из «золотой провинции»; в них ощущался неповторимый вкус дикого винограда с Плеядовых островов, клюквы и ежевики с южных склонов Атласских гор. Из традиционных яств патрисианского стола были лишь крупнозернистый рис, нежное филе индейки, шашлык из мяса антилопы, плоды киви и ананасовый сок; впрочем, как уверила гостей София, все эти продукты также доставлены из «золотой провинции».
