На кой тебе бандерильи, когда и так видно: сейчас свисток засвистит. От общего закипания и давления повышения. Не, не свисток. С другой стороны. Напрягся «юморист морковный». Так кто тут из нас — из Пердуновки?
Дядя пытался загнать меня в угол. А мне нельзя было убегать совсем, нельзя было держать длинную дистанцию. Почти как тореро на арене: «постоянно ощущая разъярённое животное собственным бедром». Наконец я заигрался — он поймал меня за рубаху. Не, матадор из меня… Уй! Ё!
Дядя вскинул руку, я стукнул в ногу, получил по уху, врубил по паху… И под отчаянное моё верещание и его утробное рычание мы, через отсутствующую половину ворот, выкатились на улицу. Где и накатились на Николая. Как самый любопытный из моих людей, он ближе всех подошёл к воротам. «Любопытство сгубило кошку»… Ах, да — я же сегодня об этом уже говорил.
Наш рычаще-верещащий каток сшиб моего приказчика на землю. И покатался… И потоптался… И оставил его — в его положении. На его спине привольно и вольготно улёгся сам «бычий гейзер». Не успел я погрустить о широком распространении обычаев мужеложства, содомии и, позволю себе заметить, свального греха в условиях исконно-посконной «Святой Руси», ибо занятие наше было явно групповое — «морковный гад» не отпустил мою рубашку, как «гейзер» начал подниматься. Не ловите меня на слове: именно он сам, а не «у него». Что там у него, я по особенностям совершаемых движений — вырывался я — контролировать не мог.
Мы оба взвыли с утроенной силой. Я — от затягивающегося на горле ворота рубахи, за которую меня тянули, и от ощущения собственного неизбежного конца в конце этого подтягивания. Николай — от нажатия разными локтями и коленями «морковки» в чувствительные и особо чувствительные части тела. Ну, и от общей обстановки шумного веселья вырвавшегося на гостевые трибуны сильно «развеселённого» корридного быка.
Краем глаза поймал движение подскочившего Чарджи, вскидывающего саблю… Он что?! Сдурел?! Мощный звон металла от соприкосновения с «лобовой бронёй» «морковного бычка», резкий рывок за рубаху назад… Предсмертная судорога? Рефлекторное сокращение мышц? Я лежу на спине, надо мною небо, Чарджи и его раздражённый голос:
— Ну неужели как-то проще нельзя было? Без этой… джигитовки.
— Чарджи, ты его… убил?
— Кого? Мурло это? А надо?
«Мурло» подо мною начинает стонать и шевелиться. Под «мурлом» начинает шевелиться и стенать Николай. Сбоку вдумчиво и в некотором сомнении нашу «могучую кучку» рассматривает Ноготок. Никак не решит: то ли вязки доставать, то ли сперва секирой… пройтись. Да уж, пора шевелиться и мне.
Всё-таки, дяде достался и второй удар саблей — цепкий он. Стонет, левой рукой за голову держится. Но второй-то, гад, держится за мою рубаху. Запоминай, Ванюша: по кузнечной технологии молотобойцу ни клещи, ни молот из рук упустить нельзя. Отчего вырабатывается у сих подмастерьев особая цепкость в кистях рук, и в хватании чего попало — особливое упорство.
Чарджи врезал по этой цепкой кисти своим легендарным наследственным родовым клинком, и растопыренные пальчики убрались. А не отлетели далеко. Поскольку удар наносится плашмя. Очень неудобно — на сабле гарда, толком в кисти не ухватить. Но у Чарджи хорошо получается — надо будет потом расспросить.
Ноготок сунулся, было, с вязками. Дядя встать не может, правую руку к груди прижал, левой за голову держится, но здоров — вязать не даётся. Пришлось пройтись секирой. Но не плашмя, а комлём рукоятки по рёбрам. Нет, как интересно профессионалы работают! Надо учиться, надо… О-ох. А моим рёбрам, видать, во время катания досталось. У-ух как…
Но самый подробный отчёт о текущем состоянии скелета мы получили от Николая. С подробным перечислением, комментарием и демонстрацией. Как иногда утомительно иметь дело с грамотным человеком. Который связывает состояние своих рёбер с созданием Евы по Святому Писанию. И, соответственно, возлагает на «морковного юмориста» вину за соучастие в делах «врага рода человеческого» с самого момента сотворения мира. «В начале было слово», но слово было неразборчивое и виноват в этом, естественно, «бычий гейзер».
Мы затащились во двор, привалили «морковку» в связанном состоянии к стеночке и решили передохнуть. Но не тут-то было. На смену несколько монотонному повествованию Николая пришёл «поминальный плач» хозяйки дома.
Взволнованная женщина, выскочив из какого-то сарая, не разобралась сразу на свету, и кинулась поднимать, своего возлюбленного, глухо стонавшего у стенки дома, на ноги. Захват поперёк туловища. Комель рукоятки секиры профессионала, работающий по рёбрам трудновоспитуемого, оставляет долго-незабываемые и остро-ощущаемые… Да, об этом я уже сказал.
Мужик взвыл. От всей души. Которая, как говорят, там, между рёбрами и пребывает. И второй раз — аналогично. Когда испуганная женщина его отпустила.
Короткие мгновения установившей, наконец-то, паузы позволили мне перейти к содержательной части действа.
— Мы тут не к нему — к тебе пришли. По делу. Рядиться.
Конец двадцать пятой части
Часть 26. «Девки гуляют и мне…»
Мои надежды на информационно-насыщенное, коммуникационно-обеспеченное общение по волнующему меня вопросу было немедленно прервано. В проёме отсутствующей воротины замаячил Гостимил с лошадью, а во дворе, с истошным криком — Прокуй.
— Не тронь мамку! Не смей! Вон со двора! Все вон пошли!
У меня болели ребра и шея. В голове было несколько «ватно» от пережитых эмоций. Видимо, исключительно в силу столь плачевного душевного и физического состояния, я изменил своей обычной благовоспитанности и ответил в необычной. Точнее — обычной для «здесь и сейчас»:
— Ты! Ты, морда холопская! Ты на кого хайло раскрыл?! На господина своего? Ты меня, боярина, со двора гонишь?! Запорю нахрен сволоту воровскую!
Напор у меня был настоящий. Последние слова вообще — чисто рычащим шёпотом. Тут всё просто: вдохнуть — больно. Приходиться на выдохе, а воздух уже кончается. Вот и рычу шёпотом.
Прокуй остолбенел, остановился, не добежав до матери, и стал неуверенно хлопать глазами. Зацепился взглядом за Чарджи, подпирающего стену, за саблю в его руке…
— Дык… эта… мы ж… ряд-то… ну… мамка-то слово не сказала… Да. Вот. А у нас уговор был — чтобы с мамкиного согласия, а пока согласия нет, то и уговора нет, а что по рукам ударили, так то не считается, потому как уговор был…
Прокуй, ошеломлённый моим рявканьем, испуганно переводил взгляд с заплаканной матери на повязанного, битого «бычару», на Чарджи, лениво подпиравшего стенку и поигрывавшего саблей, на этот легендарный ханский клинок, которым дикие степняки сто лет резали… разных людей, и вот он легко так, лениво, в руке, без ножен, обнажённый, заточенный, пока ещё чистый, светлый… Пока… Мальчишка всё больше лепетал скороговоркой. Я уже успел вдохнуть, принять воздух в лёгкие, сопровождая этот болезненный процесс злобной, от собственных внутренних ощущений, гримасой.
