До нее доходит весь масштаб инакости, чуждого менталитета, стоящего за претензиями мистера Грина. Накрывает лавиной. Выворачивает наизнанку. Этого… не может быть. Не может быть сложной скрытой структуры, построенной на вербализации намерений и прозрачности коммуникаций!
Но раз люди разговаривают… сами напросились.
— Наша работа — понимать, что нужно. И делать. Ваша работа — знать, что следует сделать. Вы ничего не говорили, я ничего не слышала, а все, что необходимо, случилось само собой. Вы ценнее меня. Сможете меня прикрыть — хорошо. Но вы в любом случае не пострадаете. Если я буду думать о себе и все будут думать так же, дело встанет.
Мистер Грин закладывает руки за голову. Смотреть на него в этой позе — как в самолете лететь, уши закладывает, вестибулярный аппарат чуть не матом протестует.
— Запомните, Аня, гнев — смертный грех. И реализация его никогда ни к чему хорошему не приводит. Это я не о вас, а о тех, кто растил из вас… честолюбивую жертву по найму. Я их даже отчасти понимаю — у нас лет триста назад возникла похожая проблема. Если дело летит в тартарары, потому что все заняты тем, чтобы прикрыть себя от последствий, есть большое искушение пойти от обратного. Внушить людям, что смысл их существования — быть вещью вышестоящего. Хорошей, полезной вещью. Трупом в руках начальника. Вы сами можете догадаться, какими были последствия этой замечательной идеи.
— Я не вещь, — говорит она возмущенно. — И не жертва по найму! — Хотя и честолюбивая, что есть, то есть, но это мы опустим. — Я сама выбираю, кому и где… Но если уж я играю, то я играю. До конца. Если бы вы не хотели, чтобы я это сделала, вы бы меня не поставили и не сдали мне все карты, как сами сказали. Нужно спрашивать? Хорошо. Я была уверена, что из этого могут произойти неприятности, и вообще так… ну, не принято, но если вам нужно именно так. Вот вы и говорите тогда, словами, что вам надо и как.
— Не мне. Вообще нужно именно так. И конечно, я буду говорить словами — я вам потому сразу и сказал, что отвечаю за происшедшее больше вашего. Кстати, Аня… — интересно, ему говорил кто-нибудь, что у него пластика как у насекомого? — То, что вы вчера сделали, делать можно. Совершенно нельзя, но можно. Если необходимо именно это — и если вы так решили. И это можно, и не такое можно, вы уж поверьте, я делал. Но не автоматически, не потому что это носится в воздухе. И уж точно не потому, что от вас этого захотел кто-то другой.
Она думает, что как-то неправильно до сих пор его слушала. Совсем неправильно. Оказывается, преамбула о том, кто виноват и как ничего не случится, это был смысловой блок, а не формула, которую можно не принимать в обработку. Это было послание, которое нужно было взять и отталкиваться от него. Кажется, у мистера Грина вообще много блоков и почти нет цементирующих формул вежливости и прочих растворов, которые по недомыслию называют «водой». Одни булыжники. Вот же номер.
Потом думает — а сделала бы я это наперекор, только для ИванПетровича? Или для своего выпуска? То же, но убрать мистера Грина, или положить на весы его прямое противодействие? Если наперекор… почему-то «да» еще получается, ожесточенное такое «да». А если ему вообще все равно — хочешь, копай, не хочешь — не копай, вот тут образуется полное «нет» и даже «еще чего!». Очень странная, стыдная и ускользающая мысль.
— Вы сейчас ничего не решайте. И даже машинку анализа не запускайте. С собой работать вообще сложно, а под стрессом так и просто нельзя. Сделайте сброс и отдыхайте. Если бы вас учили плавать и научили неграмотно, неэкономно — вы бы очень переживали? Ну вот и тут то же самое. Это всего лишь неправильная привычка. Она бы у вас за годы работы и своим ходом рассосалась при некотором везении, лет за десять-пятнадцать — но вас жалко и времени жалко, и безответственно это. Группа пока за вами. Если за неделю ничего не случится — передадим дело вместе с материалами стационарным структурам Совета. У меня все.
— Спасибо.
Она поднимается и думает, что последует совету. Сейчас я выйду, дойду домой, приду и упаду, даже не умывшись, и проснусь к полудню, и только тогда, не раньше, позавтракав, сяду изучать, что где произошло. С отвлечением на кинематограф, мир моды, новости литературы и начавшийся чемпионат по горным лыжам.
И потихоньку буду думать.
* * *
Когда справа раздается негромкий гудок, Дьердь Левинсон поворачивается к экрану, всем корпусом, как привык. На преподавательскую работу можно попасть по-разному, и один из традиционных способов ведет через госпиталь. На кафедре оказывается то, что не сошло для катафалка. Впрочем, катафалк непривередлив и терпелив и часто берет свое — не прижившись на «работе второго сорта», люди сами находят, от чего бы им умереть. Левинсон не относился к их числу. Он был любопытен. И сейчас его задержало в кабинете именно любопытство. Был во всех нынешних играх один интересный момент. Один фактор, который стороны будто договорились сбросить со счета. А потом кое-кто нарушил договор. Сначала почта, потом проникновение на территорию, а сейчас гаснут, гаснут, гаснут маячки, камер и аппаратов прослушивания на втором этаже студклуба, где по расписанию должны репетировать более чем уместного «Короля Лира»… В альбийском «акционер» и «заинтересованное лицо» — это одно слово. Вряд ли полковник Моран считает студентов своими со-пайщиками, «товарищами», если на здешнем диалекте. Ну что ж… по информационной защите студсовет заработал твердый неуд. Четыре живых «наблюдателя». Два — его собственных, один Шварца и один — неизвестного происхождения. Ну вот этот мы сами удавим от греха… и посмотрим, что мрамор собирается сказать Пигмалиону.
Мрамор начал резко. Трех заведомых любимчиков господина проректора Морана просто не позвали, еще двоих вычислили на месте и недружелюбно обезвредили… а шестой вовремя сменил полярность. Кворум у них все равно будет, но некоторая нервозность в действиях проступила. А вот и гость…
Двадцать минут спустя Левинсон, не отрываясь от экрана, нашаривает на столе сигареты и зажигалку. «Кто не курит и не пьет, до самой смерти доживет». Оптимистичный местный юмор. Удивительное все-таки количество присловий, пословиц и шуточек — своих и со всего мира, адаптированных и цельнотянутых, — витает в пространстве университета. К концу первого курса их знает большинство. К концу первого курса. А вот наш террановский гость через десять минут после начала разговора вполне уместно ввернул идиому про тесание кола на голове у Морана. Источник ясен. Значит, эта чума имеет высокую вирулентность… а гость — высокую адаптивность. Последнее, впрочем, очевидно. И не просто видно, а режет глаз. Он не сливается с аудиторией, а пропитывается здешними маркерами: жесты, интонации, мимика. На глазах.
Зажигалка нашлась и даже прокрутилась. Мило с ее стороны. Обычно эти аппараты жили у него недолго. Спрашивается, как можно сломать предмет, проще которого разве что палка-копалка? Ответ неизвестен, потому что ломаются зажигалки вне поля зрения, а зрению предстает уже готовый металлический труп.
Очень яркий мальчик, как большинство уроженцев того региона; в данном случае белой крови побольше. По досье ему девятнадцать, по манере держаться — сейчас столько же; при этом откуда-то повадка неконфликтной альфы, не волка, а первого селезня в стае. Старший в потоке. Камера показывает преимущественно профиль, но когда гость обводит студсовет взглядом, видно выражение широко распахнутых глаз: слегка удивленное, слегка рассеянное — как у близоруких.
— Вы понимаете, о чем вы говорите, Васкес? Существуют ведь не только писаные правила — есть еще неписаные. И по этим неписаным, — спокойно объясняет Николае Виеру, — если мы молчим, мы никто. Жертвы. Предмет манипуляции. Это очень неприятно — быть объектом. Это значит, что нам и дальше не дадут слова и будут все решать за нас и без нас. Но если мы дернемся сейчас, нас вполне резонно спросят — а что ж мы до сих пор молчали? Почему не выступили до заявления проректора? Вас все устраивало? Вы так боялись? Что изменилось? И я думаю, что честные ответы на эти вопросы навредят всем больше, чем молчание.
— Разумеется, — слегка рассеянно, плавно кивает флорестиец. — Но если вы не дернетесь, будет еще хуже. Тот, кто молчал, скажем, из страха — лучше того, кто вообще не заметил, что что-то не так. Сейчас неважно, понимал ли кто-нибудь, — делает он такой же плавный жест. Вот эта закругленность, заторможенность на долю секунды, что-то в ней есть. — Вас, кажется, никто не собирается вытаскивать. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих, — улыбается Васкес, словно произнося пароль. Аудитория принимает опознавательный знак; они не могут помнить, чья это любимая присказка, но узнают все остальное. Хорошо-о. — Но гораздо более выгодная для вас стратегия — все всё понимали, но молчали — с трудом, — из лояльности.
