Например, на берегу верхнего пруда под тенью башни Гонэ он ничего не сказал брату Одо о том, как именно Амансульта научилась открывать вход в подземный тайник. Что-то тогда шепнуло ему – промолчи, и он промолчал. И когда брат Одо в Риме спросил, понадобится ли ему помощь в поисках старика, он тоже почему-то промолчал. Перивлепт. Восхитительная. Приторный сладкий запах, томительная духота испарений. Рой серых свирепых мух затемнял зрение. Гул крови, туго проталкивающейся сквозь сжавшиеся сосуды, казалось, раскачивал стены подвала так, что под закопченной балкой шевельнулось и закачалось чучело ихтевмона.
– Слушай меня, старик. Теперь каждые полминуты я буду отрубать катару один палец, – негромко, изо всех сил борясь с головокружением, произнес Ганелон. – У меня осталось совсем немного времени, но его хватит, чтобы добиться от тебя простых ответов…»
«…видел шпицы гигантских соборов, многоэтажные колоннады, массивный каменный акведук, пересекающий шумные улицы, каменные триумфальные столпы, украшенные ангелами, широко распростершими над миром свои величественные крыла, а внизу опять и опять шумные улицы, переполненные экипажами, повозками, каретами, всадниками. Перезвон звонких колоколов. Бесконечные толпы.
Ганелон видел вечный город как бы с большой горы или с большой высоты, на которой парил свободно, как птица. С этой огромной высоты он видел, что вечный город так велик, что нигде не кончается. Храмы, дворцы, форумы, палаццо, акведуки, набережные, колодцы, жилые здания. Вечный город занимал все видимое пространство. Похоже, он давно поглотил поля, леса, запрудил реки, пересек их многочисленными мостами.
Ганелон задыхался от высоты, на которую его занесли видения.
Он видел, что город велик, город бесконечно заполнен живой жизнью.
Где-то кричал петух, может, на балконе. Терся спиною мул – о древний памятник. Грохотали колеса повозок по мостовым, вымощенным камнем. Плакал ребенок, смеялись на углу распутные женщины. Откуда-то доносились звуки затянувшейся службы. И все это был один город. Тот, что совсем недавно лежал перед Ганелоном пустой и в руинах, и в котором в каменных развалинах Колизея, поднимая к небу острую морду, выла одинокая волчица.
Поистине вечный.
Правда, в самой несокрушимости города, в самой непреодолимой вечности проскальзывала вдруг какая-то неожиданная бледность, какая-то неестественная неясность. Видения начинали слегка волноваться, смазываться, по ним пробегала смутная волна, как это бывает с зеркальной поверхностью пруда, когда над ним пролетает случайный ветер.
И пугающий мерный голос, размывающий видения.
Сквозь вечную толщу стен, сквозь величие соборов, встающих над городом как скалы, сквозь строгую продуманную красоту набережных вдруг проступали то закопченная деревянная балка со злобно скалящимся под нею зубастым чучелом ихневмона, то дымный камин, на огне которого все еще булькало в глиняном горшке варево старика Сифа. И голос. «Оставь его, Сиф. Пусть там и лежит. Все равно мы оставим его в подвале».
Ганелон медленно приоткрыл глаза.
Даже это усилие отозвалось в нем болью.
Ныли связанные, заломленные за спину руки.
Он увидел светлый и длинный плащ. Край плаща, не достигая пола, слабо колебался перед глазами. Конечно, Ганелон знал, кому принадлежит плащ, кто любит кутаться в такие светлые длинные плащи. Амансульта! Она стояла так близко, что Ганелон мог ударить ее по ногам. Ударить и, когда она упадет, дотянуться связанными руками до горла.
Перивлепт. Восхитительная.
Он боялся открывать глаза, но они были уже открыты.
– …наверное, его послал брат Одо, – услышал он старика Сифа по кличке Триболо. – Я не знаю, кто он. – Старик, конечно, говорил о Ганелоне. – Но я чувствую, что его послал брат Одо. Псы святого Доминика любят охотиться за чужими тайнами. Не понимая чужой тайны, они для простоты называют ее злом и сразу начинают за ней охотиться. Они ведь действительно не знают, что на самом деле составляет ту или иную тайну. Для них главное – определить в тайне зло. Они ненавидят зло. С позволения божьего они хотели бы задавить любое зло в самом его зародыше, поэтому они так торопятся, поэтому они совершают столько ошибок. Этот человек, – кивнул старик в сторону Ганелона, – напал на нас. Он оглушил и связал Матезиуса. Требуя от меня ответов на свои странные вопросы, он отрубил палец Матезиусу. Он и мне угрожал кинжалом и собирался унести книгу из собрания Торквата. Я слаб, я не мог остановить его, но по странным его глазам понял, что он, наверное, не очень здоров. По глазам я понял, что у него вот-вот может начаться приступ ужасной болезни, похожей на эпилепсию. Хорошо подумав, я решил не жалеть этого человека и искусственно ускорить наступление приступа. Я неторопливо отвечал на вопросы, нисколько не спорил, со всем соглашался, а сам подбрасывал в кипящий на огне горшок листья горного растения карри. Ты ведь знаешь, что влажные пары карри дурманят. Если бы у этого человека оказалось больше сил, – вздохнул старик Сиф, – мы сами могли угореть и даже погибнуть – и я, и Матезиус. Но, будучи поражен вредными парами, этот человек первый потерял сознание. Тогда я развязал Матезиуса, и пришла ты. – Старик покачал головой. – Ни блаженный Доминик, ни его псы не понимают, что убийства ничего не решают.
– А знания? – быстро спросила Амансульта и переступила с ноги на ногу так, что лежащий на полу Ганелон увидел, как дрогнули края ее белого запыленного плаща.
– Знания?
Старик покачал головой.
Наверное, ему было что сказать по этому поводу.
– Говорят, ты встречалась с римским апостоликом, – наконец произнес он. – Ты сумела поговорить с ним?
– Да. Я видела папу и говорила с ним.
– Он внимательно выслушал твои слова?
– Более чем внимательно. Но он мне не поверил.
Старик покачал головой. Наверное, он решил дать возможность Амансульте придти в себя, потому что снова указал на лежащего Ганелона:
– Этот человек от природы награжден большой смелостью. Он пришел к нам один. Матезиус все проверил.
– Этот человек всегда приходит один, в этом его особенность, – подтвердила Амансульта и, ценя отношение старика к себе, снова заговорила о папе: – Я сказала, Сиф, великому понтифику о книгах Торквата. Я сказала ему о том, какие великие знания хранятся в старинных книгах. Я попыталась объяснить, как много мы можем знать. Знаешь, что он ответил мне?
– Не знаю, но догадываюсь.
– Он сказал: зачем знать много такой восхитительной девице?
– И это все?
– Это все.
– Ты ответила?
– Нет. Я не ответила.
– Это неправильно, – покачал головой старик. – Ты обязана, как все, отвечать великому понтифику на любой его вопрос. Если великого понтифика заинтересовало, зачем знать много такой восхитительной девице, ты должна была ответить и на это.
Амансульта тоже покачала головой:
– Когда я увидела апостолика римского, я сразу сказала ему, что не скрою от него ничего из того, что сама знаю. Однако я отказалась присягнуть в том, что отвечу на любой его вопрос. Как я могу присягнуть, сказала я апостолику, если не знаю, о чем вы будете спрашивать. Может, вы будете спрашивать о таких вещах, о которых я не посмею или не захочу говорить.
– Твои слова звучат дерзко.
– Это так. Зато они правдивы.
Ганелон медленно перевел дух. Он чувствовал, в подвале посвежело. Наверное, старик и его помощник проветрили подвал. Но встать или повернуться Ганелон не мог. Просто лежал на полу и прислушивался к словам Амансульты.
Амансульта виделась с папой! Она разговаривала с великим понтификом!
– Я заявила нунцию, что в Латеранский дворец меня привело важное дело. Это правда. Я заявила нунцию, что кардинал Данетти передал великому понтифику мое послание. Нунций ответил: кардинал Данетти сейчас отсутствует, хорошо, если он появится через два-три дня. Нунций вел себя как рассерженный нотарий, он смотрел на меня так, будто я украла в храме реликвии. Он твердо заявил, что никогда папа не примет меня, что апостолик вообще не принимает девиц, особенно тех, имена которых замешаны во многих подозрительных слухах. Я сразу поняла, что нунций, видимо, наслышан о моем золоте и богатстве и хочет получить дорогой подарок. Он вел себя очень неблагожелательно, Сиф, все его поведение говорило о том, что он страстно желает получить от меня дорогой подарок. Но я не хотела связывать себя с ним даже подарком. Говорят, что это он убил несчастного аббата Трелли. Говорят, что сначала он якобы дал аббату яд, а потом ударил деревянным молотком. Так говорят. Но, может, это неправда. Не знаю. Все-таки он отправляет обязанности нунция.
Голос Амансульты, и без того ледяной, преисполнился презрения:
– Но он обращался со мной как с самой обыкновенной простолюдинкой, Сиф. Для начала он приказал поместить меня в тесную келью без окон, в Латеранском дворце много укромных мест. В келье не было ничего, кроме лампадки под распятием, но и лампадка чуть-чуть теплилась. Я села в углу на каменный пол, мне стало зябко и холодно. Потом я встала и ходила по келье, два шага в одну сторону и два шага в другую. Никто не имеет права так обращаться с представительницей столь древнего рода, как мой. Я думаю, Сиф, сознание нунция было затемнено слухами о богатом золоте, добытом из тайников Торквата. Конечно, нунций так и не понял, что рыба, уловленная в пруду, ничего не значит перед умением ловить рыбу. Помнишь, Сиф, как я испугалась, когда впервые дошла до истины?
