действительно на грани выживания и где симпатии к русскому союзнику были неизмеримо выше, как и ненависть к самой Германии.
Кабинет Черчилля шатался и трещал. Каждый лорд, имевший за пазухой хотя бы маленький камешек, не преминул швырнуть его в премьера. Ему припомнили все промахи и ошибки – как военные, так и политические. Казалось, что Железному Борову пришел конец – и так продолжалось почти неделю, когда газеты на улицах рвали из рук, а старших офицеров разъяренные лондонцы вышвыривали из пабов. Черчилль устоял просто чудом. Его поддержал сам король, в который уже раз лично определивший курс государства.
Легче всего новости перенесла сама Германия. Истерика окончательно потерявшего связь с реальностью фюрера никого особо не испугала. Несколько генералов, не вовремя высунувшихся с объяснениями нужности случившегося, были под горячую руку расстреляны, те же, кто был поумнее, сделали вид, что ничего особенного не произошло.
Пресечь распространение радостных слухов не удалось, германский народ наконец-то получил какую-то надежду, и самых упертых в разглагольствовании о величии германского духа и сокрушительном чудо-оружии насмешливо игнорировали.
На фронтах к дошедшим с опозданием новостям отнеслись почти с истерическим благоговением. Офицеры державшихся из последних сил ошметков истрепанных дивизий Восточного фронта поили своих уцелевших солдат шнапсом и радостно обсуждали тонкости стратегии и тактики совместного с англичанами и американцами похода на восток, к доиюньским границам. На Западном фронте из окопов кричали: «Не стреляй! Мир!» На Восточном радостно: «Рус, иди домой! Иван, сдавайся!» Правда, на землях Восточной Пруссии и главных немецких союзников – Венгрии и Румынии – эти призывы звучали весьма иронично, что вполне осознавалось самими крикунами.
Воспрянувшая духом армия, ставшая последней надеждой уже осознавшего свою обреченность народа, делала все возможное, но та точка, за которой русское наступление еще можно было остановить, уже оказалась пройденной. Дивизии, одна за другой перебрасываемые с запада на восток по изношенным капиллярам железных дорог, не сумели дать ни малейшей передышки дожимаемому фронту.
Рейнгардт, принявший у Моделя бывшую группу армий «Центр», разбитую и существующую более на бумаге, нежели в действительности, перелетел в Словакию из невоюющей части курортной Франции – рая земного для оправляющихся от боев частей. Ад, каким стал Восточный фронт, произвел на желчного генерала страшное впечатление.
«Рейнгардт потерял всякое чувство такта, – на следующий день отметил в своем дневнике Гальдер. – Его язык становится все более плебейским, присущим скорее унтеру, чем лицу, облеченному властью. Прогноз неблагоприятный. Форсировать переговоры насколько можно. Лимит времени – месяц?»
Гальдер ошибся в очередной раз. Месяца у него не было. У него не было даже недель. Переговоры с западными членами коалиции так и не успели начаться, безнадежно завязнув на стадии подготовки документов, обсуждения намерений, проработки возможных вариантов действий.
Двадцатого августа фронты русских нанесли мощнейший удар опять на центральном направлении, за сутки проломив только что сформированную линию обороны. Локальные контратаки брошенных затыкать прорыв дивизий не окупили потерь, а навязать русским масштабные Abnutzungskamfe – бои на изнурение – не удалось, поскольку сил на это не было уже совсем.
Внезапно выяснилось, что противник принял германскую тактику сорок первого года за основу. И теперь неумолимо двигался вперед под критическим взглядом Паулюса (якобы уже читающего лекции в советских академиях соответствующего профиля), рассекая своими танковыми и механизированными клиньями ненадежные связи между отдельными Sutzpunkt [47] und Igelstellung [48].
По германским расчетам, русские еще в сорок третьем году достигли уровня производства двух тысяч танков в месяц и к апрелю имели во фронтовых частях до одиннадцати тысяч танков. У страха глаза велики – на самом деле их было раза в три меньше. Но, даже несмотря на тяжелые летние потери, масса советской стали без особого напряжения продавливала одну разрекламированную и неприступную Pantherstellung за другой. В общем, это был конец.
* * *
Двадцать первого августа в Думбартон-Оксе, близ границ федерального округа Колумбия, была открыта конференция все еще официально союзных держав, включая Китай и Советский Союз.
В первый же день молодой Андрей Громыко выразил протест по поводу направленных против советской стороны закулисных переговоров с нацистской Германией, находящейся в состоянии войны с Советским Союзом. При этом он заявил, что советское правительство собирается отказаться от всякой помощи, предоставляемой его бывшими союзниками, и официально объявляет о своем намерении выйти из коалиции, не отказываясь при этом от обязательств, принятых перед угнетаемыми народами Европы.
Проникновенная речь Александра Кадогана, равно как и американского полномочного представителя Стеттиниуса, призывавших забыть обиды и объединиться ради благородной цели, не имели никакого значения. И англичане, и американцы вполне понимали, что с точки зрения дипломатии они влипли слишком глубоко, чтобы еще что-то пытаться доказать русским.
Ситуация создалась интересная. С одной стороны, восточная часть антигитлеровской коалиции официально откалывалась, а с другой – оба фронта продолжали сдвигаться, причем западные союзники демонстративно усиливали давление на своих фронтах и только за последнюю неделю провели несколько достаточно крупных войсковых операций.
Пятнадцатого августа в ходе операции «Драгун» американские и французские войска в составе десяти дивизий высадились в Южной Франции, к востоку от Тулона («Бои местного значения», – усмехнувшись, изрек по этому поводу Сталин), а шестнадцатого было завершено формирование фалезского котла, куда попали около двухсот пятидесяти тысяч человек из состава 5-й и 7-й германских армий.
– Мы приносим свои глубочайшие, искренние извинения русскому союзнику, в отношении которого были совершены действия, которые, мы признаем это, могут быть расценены как вызывающие или даже оскорбительные. – Язык Эдварда Стеттиниуса, отточенный на дипломатическом поприще во имя американских интересов, был тонок, красив и поражал глубиной оттенков. – Мы ни в коей мере тем не менее не считаем себя врагами Советского Союза и призываем вас еще раз обдумать свои действия, которые могут привести к непредсказуемым последствиям…
– Последствия вполне предсказуемы. – Громыко, несмотря на режущий слух восточноевропейский акцент, говорил по-английски вполне доступно и правильно. – В течение двух месяцев Германия будет раздавлена. У вас слишком короткая память, мистер Стеттиниус. Равно как и у вас, сэр Александер. Вы забыли, как вы молились за дарование Господом сил русским все эти годы? Как танцевали от радости, когда Гитлер на нас напал?
Кадоган попытался что-то сказать, но Громыко остановил его уверенным жестом.
– То, что ваши правительства вели переговоры с недобитыми германскими политиками, нас не пугает. Как военная сила, рейх уже практически перестал существовать. И сдержать нас, как вы тут, в Вашингтоне, надеетесь, ему не удастся. Но то, что вы сделали, это предательство. Предательство в отношении нас, три года подряд объясняющих фюреру, что он был глубоко неправ. Предательство тех, кто умер, сражаясь, и тех, кто все еще сражается. Вы хотите все
