— Еще бы не любоваться ими, батька! — Так Семенова часто называли в прошлом году верные ему казаки, и такого обращения он давно не слышал этим летом, а потому сердце радостно забилось в груди. — Да они прежний дивизион, что у генерала Арчегова был, на шпалы за пять минут раскидали. Да и чехам бы досталось. Настоящая броня в целый дюйм, да погреба еще так же дополнительно блиндированы. Даже если борт пробьют, снаряды не рванут. Да перегородки внутри с полдюйма, на семь отсеков. Дыма нет, не то что коптящие паровозы, что за три версты видно.
— Экипаж хоть большой? — поинтересовался генерал. Но спрашивал без интереса — тоска давила.
— Две дюжины при пяти офицерах. Да еще три десятка десантников можно взять, если в отсеки битком набить! Силища!
Гордеева прямо распирала радость, но, бросив взгляд на внезапно помрачневшего атамана, подполковник осекся и неожиданно для Семенова встал во фрунт, четко доложив:
— Прибыл в ваше распоряжение, господин генерал!
— Что?!
Удивление бывшего «властелина Забайкалья» являлось искренним — такого поворота он не ожидал. Ждал пакета, а тут… Но мозг лихорадочно заработал, мысли понеслись галопом.
В Приморье с партизанами почти покончили, полностью прикрыв границу с Маньчжурией и плотно взяв под контроль железную дорогу. Затем высадили десанты по всему побережью, захватив несколько британских и американских пароходов, что снабжали красных повстанцев оружием и продовольствием. И концентрическими ударами загнали поредевшие шайки в глубь тайги, в горы. Теперь их участь предрешена — зиму не перенесут, вымрут от голода: ни продовольствия, ни одежды, ни боеприпасов.
У него под рукою бригада, а раз дивизион бронепоездов передают, то дело интересным становится. Значит, из Приморья на Амур перебрасывать будут, тамошним партизанам юшку пустить.
— Ваше превосходительство, у меня к вам пакет из штаба округа!
— Давай, — генерал взял засургученный печатями пакет и быстро вскрыл его толстыми пальцами. Вчитавшись в текст, Григорий Михайлович почувствовал, как лихорадочно забилось сердце — фортуна снова улыбнулась, и упускать такой шанс он был не намерен…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Только вера и удача…
(16 августа 1920 года)
Татарская
Ночь душила за горло, давила ему на грудь — каждый вздох давался с неимоверным трудом. Константин рывком проснулся, сон сразу схлынул, как приливная волна от берега. Арчегов уселся на жесткую, покачивавшуюся в такт движения поезда, подушку дивана.
— Как мне все надоело, — пробормотал генерал, усаживаясь на диване. — Обрыдло!
Нет, это был только сон, его действительно забросило из конца века в начало. А то, что приходило порою по ночам — жаркое солнце Афганистана, горящий БТР, разорванная взрывом БМД и он сам, вопящий от нестерпимой боли, катающийся на грязном снегу в чеченском селении, — не более чем жуткий кошмар, оставшийся в его памяти, памяти подполковника Ермакова, а отнюдь не ротмистра Арчегова.
Вообще-то он настолько сжился со своей второй сущностью, что уже забыл про первую. Вот только сны остались, из того времени, не этого. Как Константин желал увидеть свою Нину, без которой страшно скучал, мечтая получить ласковый взгляд как награду. Ан нет — то война снилась, причем одна из тех, оставленных в первой жизни, то супружница, от лицезрения которой его колбасило похлеще, чем от видения живого душмана.
— Твою мать через коромысло! Приснится же такая хренотень, век бы ее не видеть!
Ругань облегчила душу, окончательно прогнав наваждение сна. Арчегов потянулся за папиросами — он уже давным-давно не курил натощак и тем паче вот в таком состоянии, только-только продрав глаза. Но сейчас сильно потянуло задымить — табачная горечь обдала рот, а дым словно умыл лицо.
— Как мне все надоело, кто бы только знал!
Генерал не лукавил, он действительно, оставаясь один на один с собою, чуть ли не выл, как голодный волк на луну, от свалившегося на его плечи неподъемного министерского поста, погоны с зигзагами да царским вензелем словно отлиты из раскаленного чугуна.
Власть хороша, если только живут всласть — такой каламбур ходил в его времени. Но становится чудовищной ношей, когда абсолютно не нужна, когда душа противится и вызывает резкое неприятие и отторжение. Сейчас он, как никогда, понимал Михаила Александровича — царский скипетр и держава являлись не менее тяжелой ношей, от которой монарх всегда горел желанием поскорее избавиться.
— Нет уж, попала собака в колесо, так пищи, но беги!
Представив себя и Мики этой несчастной собакой, Арчегов хрипло рассмеялся — сравнение подходило как нельзя лучше. Он не рвался к власти, ибо знал, что от нее одни идут напасти — эту тяжелую ношу ему другие с удовольствием взвалили на плечи, ибо выбора тогда не было. И сейчас она стала для Константина Ивановича тем чемоданом без ручки, который нести трудно и бросить жалко.
Вправе ли он так резко менять историю своей родины? Этот вопрос все чаще и чаще приходил на ум. Он знал четко: любое изменение истории — это новые и новые потоки крови, смерть тысяч тех людей, что остались жить при прежнем раскладе.
Одно соображение немного успокаивало — гораздо большее число тех, кто должен был погибнуть в кровавой круговерти гражданской войны, стать жертвами построения социализма с «человеческим лицом» (причем не зная, что под этими словами скрываются кровавые дела и омерзительная порою харя), разменной монетой при достижении государственных целей, главным образом тех миллионов, что погибли в горниле новой мировой бойни, — должно было теперь выжить.
Именно к этому он стремился всем сердцем, только потому тащил эту ношу, не находя себе покоя ни днем, ни ночью. Россия должна стать другой — это Константин знал четко. Социалистический эксперимент не дал стране ничего, как ни парадоксально прозвучит, хотя достижений было много. Такое отрицать бессмысленно, ибо оно противоречит правде.
Только вот критерий «стоимость — эффективность» здесь подходил как нельзя лучше. Вернее, хуже. И не дал потому, что миллионы людей, не согласных с коммунистической идеологией, были безжалостно истреблены. А ведь такое избиение не могло не сказаться на будущем. И сказалось, еще как обернулось и аукнулось.
Среди жертв миллионы рачительных хозяев, тех кулаков и середняков, попавших под коллективизацию и страшный голод тридцатых годов, когда пшеницу гнали на экспорт за бесценок, лишь бы купить оборудование для производства танков. Итог же страшен — сломав хребет крестьянству, выморив голодом целые районы и области, все эти танки, построенные с неимоверными лишениями, буквально испарились в июне 1941 года.
