Сделав и заявив такое, Троцкий сам себя подставлял под сильнейший удар, даже без всякого мятежа. А уж в случае мятежа в Вятке, последствия для Льва могли стать роковыми. Мятеж подавят, быстро и очень кроваво, но уже без Предреввоенсовета, которого в этом случае можно просто расстрелять, никто против слова не скажет. Контрреволюция в чистом виде.
Мелькнула мысль самому организовать это. Мелькнула и пропала.
Иосиф Виссарионович подумал, о том, что никакой Троцкий не еврей.
Так «договориться» мог только русский.
Только русские умеют вот так «договариваться», не считаясь со своими личными потерями, благополучием и близкими, не щадя при этом, ни себя, ни своих, ни чужих. Ставя все на карту для достижения Великой Цели. Это вызывало уважение. Иосиф Сталин, как русский человек, осознал это.
Он подошел ко мне.
— Знаешь, Лев, ты не еврей. Ты русский. Причем сумасшедший русский. Поэтому у нас действительно может все получиться, — Иосиф Виссарионович протянул мне руку. — Я с тобой, батоно.
Я пожал протянутую руку, — Спасибо, Иосиф.
Сталин повернулся к Дзержинскому, — Феликс Эдмундович, ты очень нам нужен. Без тебя и твоей помощи мы не справимся. Если проиграем, то товарища Троцкого можно будет расстрелять, — при этом он покосился на меня, совсем по-ленински прищурившись. Я смотрел на него спокойно. Иосиф Виссарионович хмыкнул и добавил, уже глядя на Дзержинского. — Вместе с товарищем Сталиным. Что скажешь?
Дзержинский в это время переводил взгляд с одного на другого и думал, что эти грузин и еврей, на самом деле, оба русские и оба сумасшедшие. Наконец он принял решение.
Товарищ Яцек встал и заявил.
— Я согласен. Оба вы сумасшедшие русские. Что остается несчастному одинокому поляку? — он пожал плечами.
— Ничего не остается. Только становиться русским, — ответил Сталин. Он повернулся ко мне, — Нет, ну ни хрена себе, ты, Лев, «договорился».
Через полминуты мы уже смеялись в голос. Все трое. Напряжение разговора требовало выхода.
Следующие два часа мы разрабатывали общий план. Кричали, ругались друг с другом и тут же мирились, но были уверены в успехе. Я смог заразить своей идеей соратников.
Потом Дзержинский уехал осуществлять план по захвату вражеского телеграфа и уничтожению мятежных военспецов.
План был назван мною «Бантик». По аналогии с лентой.
На вопрос, почему именно «Бантик», я туманно ответил, — А чтобы никто не догадался.
После того как Железный Феликс уехал мы с Иосифом Виссарионовичем продолжили обсуждать положение до начала назначенного заседания.
Когда Глазман, сообщил, что приглашенные на совещание товарищи, собрались и ждут, мы встали и начали собираться на выход. Глазман ждал нас.
— Миша, скажи там, что сейчас будем, — я выпроводил секретаря и после этого обратился к Сталину. — Хотел поблагодарить тебя, Иосиф Виссарионович, за добрые слова обо мне, написанные тобой в «Правде». Я про статью в ноябрьском номере. Хорошая получилась статья. И вообще, спасибо тебе за поддержку.
— Пожалуйста, Лев Давидович, — ответил Сталин и, на мгновение, задумавшись, добавил. — Ты можешь называть меня Коба, батоно.
Была уже глубокая ночь, когда мы снова собрались. Вместе написали депешу Ленину.
Я диктовал, а Дзержинский записывал. Потом Сталин зашифровал все своим личным шифром. Ответ пришел очень быстро.
9 декабря 1918 года.
Депеша.
Все шифром.
Пермь.
Троцкому, Сталину, Дзержинскому.
Согласен. Действуйте.
Окажу любую мыслимую помощь.
Троцкий отвечает головой.
Шифровальщик под домашним арестом и усиленной охраной.
В. Ульянов (Ленин)
10 декабря 1918 года.
Пермь. Штаб обороны. 23:30
Иосиф Виссарионович ждал приезда Дзержинского. Им необходимо было поговорить, обсудить ситуацию. Этот разговор стал возможен только после отъезда Троцкого из города.
Лев Давидович быстро, но без большой суеты сдал все дела, предоставил в распоряжение Сталина всю имевшуюся информацию, провел митинг и уехал, оставив Кобу и Янека разбираться на месте самостоятельно. Все время пока Лев Троцкий находился в городе, Иосиф Виссарионович пристально и с неусыпным вниманием наблюдал за ним и его действиями.
Нареканий по существу не было, но столь резкое изменение позиций, привычек и даже внешнего вида Льва Давидовича вызывало подозрения. Сталин, конечно, проявлял дружелюбие по отношению ко Льву, но этому белоручке он никогда не доверял и чего-то такого, что заставило бы Иосифа Сталина действительно поверить Льву Троцкому, не произошло. Он пошел навстречу Льву Давидовичу только после того как тот откровенно подставился, сообщив про Вятку. Это означало, что Троцкому действительно нужно все то, что он задумал и для достижения цели он готов пожертвовать даже собой.
В этой связи возникало несколько вопросов. Например, кем еще готов пожертвовать «Трибун Революции» для достижения этой самой цели? А, главное, что это за цель такая, ради которой Троцкий даже собой жертвует?
До отъезда Льва Давидовича Сталин, как и все окружающие, находился под впечатлением, как от харизмы Льва, так и от той информации, которой Лев с ними поделился. Все это, однако, не мешало внимательно присматриваться к «новому» Троцкому. Стоило главному агитатору и позеру уехать, как впечатление от его демагогии улетучилось и Иосиф Виссарионович, трезво оценив ситуацию, решил, что «не так» все, происходящее кругом.
Дзержинский же, как под впечатлением от самого Троцкого, так и в результате действия «балтийского чая», который использовался как стимулятор при ведении многочасовых допросов, находился, во-первых, в состоянии эйфории от встречи со Львом, а во-вторых, постоянно был занят следствием, допросами и репрессиями. Хребет мятежа был уже перебит чекистами и сейчас Феликс Эдмундович, немного поспав, направлялся к Сталину.
Дзержинскому доверять было можно, хотя он и поддержал позицию Троцкого по Брестскому Миру. Именно позицию, а не Льва, как человека. Поддержал потому, что был не против Ленина или боролся за власть, завоевывая авторитет, как позер — Левушка, а потому, что был действительно против заключения этого договора с немцами. Дзержинский и настоял на том, чтобы противники заключения этого соглашения воздержались при голосовании. Это было очень важно. Для Дзержинского была важнее Революция, а вот для чувствующего себя барином Льва Давидовича — Власть. Это тоже принципиально.
Когда Железный Феликс вошел в кабинет и, поздоровавшись, сел в кресло, Сталин про себя отметил, что зрачки у Дзержинского расширены, а глаза горят, при этом Яцек был быстр и даже несколько расслаблен. Проходя по кабинету, Феликс Эдмундович чуть было не ударился бедром об угол полированного стола, но быстро и ловко увернулся.
