— А не тунгус разве? М-да, не помню уже… Да и один черт — дикое племя. Пас бы своих кобыл, пил кумыс, что его в политику понесло? Надо в самом деле осторожно покопать, откуда взялся, да и монгол ли вообще…
— Так и займитесь, Сергей Петрович.
Ротмистр Рождественский покачал головой и снова открыл папку.
— Ну и рожа, — пробормотал он. — Хорошо, Иннокентий Львович, непременно займусь. Не откладывая, так сказать, в долгий ящик.
* * *
Сверчок завибрировал. Случилось это в не очень подходящий момент: Цуда маялся расстройством желудка и сидел сейчас в нужнике, вспоминая притчу о том, как во время падения замка Арима, на двадцать восьмой день осады, в окрестности внутренней цитадели на дамбе между полями сидел Мицусэ Гэнбэй. Накано Сигэтоси, проходя мимо, спросил у него, почему он сидит в этом месте.
Мицусэ ответил:
— У меня болит живот, и я не могу идти дальше. Я послал свою группу вперед, но она оказалась без предводителя. Пожалуйста, прими на себя командование.
Поскольку об этом рассказал посторонний наблюдатель, Мицусэ был признан трусом, и ему было велено совершить сэппуку.
В древности боль в животе называлась «зелье тщедушных», потому что она приходила внезапно и лишала человека возможности двигаться, заключала притча.
Разобравшись с «зельем тщедушных» и вернувшись в свою маленькую сырую комнатку, Цуда сжал сверчка в руках, так как почувствовал вибрацию на расстоянии. Он не мог понять, что ему делать, пока не услыхал в коридоре:
— Монгол тут у вас проживает… Жамбал-жорж фамилия…
С хозяином дома разговаривал плотный городовой, с шашкой-«селедкой» на поясе. По счастью, хозяин был глухим, как дерево, и у японца выходила за счет этого небольшая фора. Цуда быстро собрал с полки нехитрые вещи, побросал их в саквояж, сунул в карман сверчка, накинул пальто и, отворив окно, с которого посыпалась замазка, выбрался наружу. Этаж был второй, спуститься вниз оказалось несложно, и Цуда, мягко спрыгнув на мостовую, побежал прочь.
Выскочив в проулок, он сразу же наткнулся на еще одного городового, совсем молодого, с конопатой физиономией.
— Ты куда?! — вскричал городовой. — А ну стоять!
— Мало-мало пугалася, — забормотал Цуда, шаря в кармане пальто. — Не ругайса, генерала!
Городовой приосанился и сделал шаг навстречу.
— Китаец, что ли?
— Китайса, китайса, моя бедная китайса, — продолжал бормотать Цуда. В кармане пальто была проделана специальная дыра, чтобы вытащить кинжал, прикрепленный за подкладкой.
— Бумаги какие есть с собой?
Цуда закивал, молниеносно выхватил кинжал сквозь дыру и ударил городового в печень. Тонкий острый клинок легко пробил шинель, мундир, исподнее; Цуда ударил еще и еще раз. Городовой схватился за бок и удивленно спросил:
— Ты что это, брат?!
Потом громко икнул и упал навзничь уже мертвым. Цуда вздохнул, отбросил ненужный более кинжал в сторону и пошел прочь.
Через полтора часа он уже ехал в самом дешевом вагоне поезда, шедшего к западной границе. В кармане лежал заранее запасенный паспорт на имя калмыка Илюмжина Очирова, а собирался Цуда в Германию.
* * *
… Николай Гумилев почувствовал сильный удар в грудь, который отшвырнул его на Менелика. Негус поймал юношу и удержал его своими сильными руками. Солдаты-ашкеры тем временем бросились к жирному фитаурари и схватили его, выбив револьвер и собираясь прикончить копьями, но Бакабиль протестующе закричал.
Гумилев судорожно пытался вдохнуть. Он ощупывал грудь руками и не мог понять, почему он до сих пор жив и почему у него не идет кровь. Не менее удивлены были поручик Курбанхаджимамедов и негус.
— Вы, юноша, не перестаете меня удивлять, — бормотал поручик. — Приедем в Петербург — непременно к Кюба! Непременно! Познакомлю вас с интереснейшими людьми… и дамы, знаете ли, будут впечатлены…
— Ты мне вдвойне как сын, — говорил негус прочувствованно, качая головой. — Это ли не чудо?! Снова ты спас меня, русский… Ты послан мне свыше, не иначе. Не может быть, чтобы такие вещи происходили случайно!
Гумилев не стал говорить, что Джоти Такле скорее целился именно в него, нежели в Менелика. Да он и говорить-то не мог — лишь хватал воздух ртом, как вытащенная на берег рыба. Курбанхаджимамедов продолжал осматривать рану Гумилева, но не нашел ее, зато обнаружил металлического скорпиона.
— Вот что вас спасло! — заявил он. — Пуля угодила в статуэтку и срикошетила. Поди ж ты, даже отметины не осталось…
Негус осторожно взял у поручика фигурку скорпиона и покрутил в руках, поспешно вернул и спросил Гумилева:
— Где ты взял эту вещь?
— Это подарок… Подарок от человека, которого я случайно спас в Джибути от грабителей… — сумел выдавить из себя Гумилев.
— Это очень странный подарок, — покачал головой Менелик. — Я даже не знаю, добром или злом отплатил тебе спасенный… Впрочем, со временем ты сам это поймешь.
Гумилев с неожиданной для себя поспешностью выхватил у поручика фигурку и сжал в кулаке. При этом он сильно укололся, но продолжал сжимать ее, чувствуя, как кулак наполняется горячей кровью. Скорпион словно бы пульсировал в ней, но от странного ощущения Гумилева отвлек негус. Он велел принести из своей спальни кувшинчик с остатками яда и подал его толстому фитаурари.
— Пей, — велел он властным голосом. — Эйто Легессе погиб, как воин, в бою. Ты недостоин такого, ты пытался отравить меня тайно. Потому — пей. Пусть люди видят, что бывает с теми, кто хочет обмануть негуса негести.
Джоти Такле обвел толпу умоляющим взглядом, потом глубоко вдохнул и принял кувшинчик. Приосанившись, он осушил его одним глотком, тут же схватился за горло и упал. Агония была короткой, на толстых губах выступила розовая пена, глаза закатились…
— Мои враги милосердны, — кивнул негус удовлетворенно. — Вижу, что я бы умер от этого яда быстро.
Потом он повернулся к Гумилеву и сказал с большим сожалением:
— Я не могу взять тебя с собой, хотя и дважды обязан тебе жизнью. Не буду объяснять почему — ты и сам понял. Отправляйся домой, тебе уже есть о чем складывать стихи.
Тяжело ступая, Менелик ушел в свою опочивальню. Курбанхаджимамедов помог Гумилеву подняться и повел его в комнату, где уложил в постель и напоил своим излюбленным шустовским — судя по всему, запасы коньяка у поручика имелись солидные.
— Раз уж негус велел вам ехать домой — возвращайтесь, — сказал он, — а я двинусь далее, к Булатовичу. Когда вернусь в Россию, непременно вас отыщу. И разожмите наконец кулак — эта штука острая, еще поранитесь.
«Я уже поранился», — хотел было сказать Гумилев, но когда разжал кулак, то увидел, что крови на нем нет. Зато металлическая фигурка скорпиона теперь поблескивала в огнях светильников красным, кровавым отблеском.
— Кстати, эти чертовы факелы все так меняют… Мне только что показалось, что у вас, юноша, глаза стали разного цвета — совсем как у той красотки в меблированных комнатах, — сказал поручик.
Гумилев ничего ему не ответил.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Путешествие из Петербурга в Харар
Чем ближе к экватору, тем сильнее тоска. В Абиссинии я выходил ночью из палатки, садился на песок, вспоминал Царское, Петербург, северное небо, и мне становилось страшно, вдруг я умру здесь от лихорадки и никогда больше всего этого не увижу.
Николай Гумилев
— А часто ли вам встречались львы?
— А гиены в самом деле весьма опасны?
— А что вы делали, когда на вас нападали абиссинские дикари?
Вопросы сыпались на Гумилева, словно из рога изобилия.
Это был декабрь 1912 года, а сидел Николай Гумилев в помещении Петербургского университета, и собравшиеся донимали его вопросами, будучи наслышаны об африканских путешествиях.
— Львы в Абиссинии вовсе не бродят по улицам, как почему-то принято думать, — терпеливо и устало объяснял Гумилев. — Чтобы увидеть льва, его нужно искать неделями, поехав в отдаленные провинции. Что касаемо гиен, то они весьма трусливы, едят в основном падаль, и если вдруг решатся напасть на крупное животное, то разве что с большого голода и собравшись в стаю. Людей они и подавно не трогают, боятся оружия.
— А дикари, дикари?! Что же дикари?! — напомнил всклокоченный студент, видимо, обчитавшийся лишку статей про путешествия Стенли и Ливингстона.
— Дикарей как таковых в Абиссинии довольно мало, потому что все племена живут цивилизованно, как и подобает приличным людям, соблюдают все существующие законы, а возникшие споры стараются решать судебным порядком. А уж чтобы напасть на проезжающих путников — этого им и во сне не приснится.
Всклокоченный неприлично фыркнул. Видимо, из беллетристики он знал о нравах и обычаях абиссинцев значительно больше, нежели Гумилев, неоднократно разделявший с ними трапезу и спавший под одним одеялом.
