– Искал вас.
Она потянулась совершенно как зверюшка:
– До-олго-о… – И вдруг уселась, обхватив колени руками. Ее белые локти светились в темноте. – Уже ночь!
– Да, – сказал Штофреген.
– Ужас. Мне попадет. Меня запрут в чулане с пауками и оставят без пищи и воды на три дня.
– Ничего, я думаю, они будут так счастливы видеть вас целой и невредимой, что…
– Ах, вы ведь совершенно не знаете их! – перебила она, обращая к нему узкое лицо с выступающими скулами. – Они бывают очень жестоки. Да-да, все их любезности – сплошное притворство. На самом деле они чудовища. Особенно Ольга Вильгельмовна. Она – злой гений. Вы не знали? Она из рода алтайских шаманов. А мой народ всегда таких разоблачал. Я Татьяне не родная сестра, между прочим. Я ей вообще не родня. Я приемыш.
Штофреген уселся рядом, предчувствуя интересный разговор.
– Потушите ваш фонарик, – сказала девочка, морщась. – Если уж мы с вами попали в самый эпицентр ночи, никакого фонарика не нужно. У ночи довольно собственного света, чтобы скрыть все тайны. Вы не знали?
Снова еле слышный, отдаленный звон поплыл по воздуху: било полночь на часах городской думы, очень далеко отсюда.
– Тайна лучше всего прячется не в прямых солнечных лучах, в отвесных, – продолжала девочка быстро и тихо. – Там, в сердцевине света, ничего не разглядишь, сколько ни смотри. Только глаза себе сожжешь. Но и у тьмы есть свой свет. Вы когда-нибудь думали об этом?
– Иногда, – признался Штофреген. – Но не слишком часто.
– Я об этом постоянно думаю, – объявила девочка. – Мой народ знает об этом все, и я тоже знаю – инстинктивно, хотя меня ничему не учили. Вам они, конечно, ничего не расскажут, но когда-то, много лет назад, женщина неземной красоты оказалась на улице возле нашего дома с ребенком на руках. Она отдала ребенка Ольге Вильгельмовне и ушла. А Ольга Вильгельмовна сразу поняла, кто я такая, и хотела бросить меня в реку, но тут явилась Татьяна, и Ольга Вильгельмовна не стала совершать своего злодейства при ней. Татьяна приняла меня за куклу и попросила подарить ей. Так и вышло, что я оказалась в ее семье.
Стефания подобрала с земли листок и принялась медленно разрывать его.
– Я не плакала и не просила есть, поэтому меня долго считали куклой. И только потом они поняли, что я живая. Делать было нечего, поэтому меня оставили в доме и решили выдавать за родную сестру Татьяны… Как там господин Сурик? Истек кровью?
– У него царапина под глазом, – сказал Штофреген.
– Наверняка придает ему глупый вид, – заметила Стефания.
Штофреген вынужден был признать, что это именно так. Стефания тихонько рассмеялась.
– Они все влюблены в мою сестру, – сказала она. – Это тоже очень глупо.
– Глупо ухаживать за девушкой, которой ты не нужен, – ответил Штофреген задумчиво. – Я никогда не тратил времени на подобные вещи. К тому же с Татьяной Николаевной вполне можно дружить. Мужчины в такое не верят.
– Дураки, – зло сказала Стефания. – Знаете, какой я буду, когда вырасту?
– Очень хорошенькой.
– Не смейте мне льстить! Наш народ не переносит лжи и лести и всегда разоблачает таковых. Вас, например, я буду разоблачать.
Штофреген обнял ее за плечи и прижал к себе. Девочка, вопреки его опасениям, совсем не замерзла. Ее руки оказались теплее, чем у Штофрегена.
– Ну, коли взялись, так покажите мне мою подноготную! – поддразнил ее Штофреген. – Что же вы замолчали?
– Думаю.
Некоторое время они сидели рядом безмолвно, потом поблизости громко крикнула ночная птица. Стефания вздрогнула и сказала:
– Вы были влюблены в вашу няньку. Она вам казалась идеалом жены. Все мужчины, похожие на вас, непременно мечтают о медсестричке. Чтобы колола вас иглой и приносила вам кашку. Это позволяет вам воображать себя мужественным. Ну что, угадала?
Штофреген рассмеялся:
– Теперь мой черед разоблачать вас, Стефания. Вы не знали, что мой народ тоже склонен к этой игре?
– Ваш народ? – переспросила она недоверчиво и, как послышалось Штофрегену, ревниво.
– Я ведь остзейский барон, фигура наполовину комическая, наполовину зловещая, – сообщил он. – Так что вы попались; слушайте! Все эти бредни про “медсестричку” вы переняли у вашей сестры, досточтимой Татьяны Николаевны… Впрочем, она отчасти права. Но только не в отношении меня. Теперь – насчет вас. В одного из поклонников Татьяны Николаевны вы тайно влюблены…
Она дернулась, пытаясь вырваться.
– Не смейте! – вскрикнула она.
– Ну уж нет! – засмеялся он. – Наговорили мне гадостей, так извольте слушать. К тому же я ваш друг, и оба мы происходим от таинственных, любящих разоблачения народов.
Она зло засопела в темноте. Потом пробормотала:
– Ну, пустите же… Я устала и спать хочу.
– Стефания, – заговорил после недолгого молчания Штофреген, – мне вы можете верить. Я никогда не предам вас.
– И что с того? – шепнула она.
– То, что в трудную минуту разыщите меня, и я найду способ вам помочь.
– Ладно, – сказала она, зевая. – Так и сделаю. Вы отведете меня сейчас домой?
– Да.
– А еще лучше – отнесите, я спать буду.
Он поднял ее на руки и понес к дому Терентьевых-Капитоновых. Дорога из леса оказалась куда короче, чем дорога в лес, а девочка, мирно спящая на руках, казалась легкой, точно кошка. Скоро небольшая суматоха, поднятая возвращением Стефании, улеглась, окна погасли, и Штофреген остался на темной улице один. Это одиночество было для него веселым и желанным, и он, напевая под нос, бодро зашагал к казармам – навстречу выволочке и гауптвахте.
* * *
– Вы, Татьяна Николаевна, умеете лазить по деревьям? – спросил Штофреген, подавая своей спутнице руку, чтобы она не споткнулась в темноте парка.
Этот разговор происходил спустя почти месяц после бегства и поисков Стефании; Штофреген отбыл все свои дополнительные дежурства и даже сумел взять увольнительную на целых два дня. Татьяна Николаевна упросила отвести ее в то место, где была найдена Стефания. Верный обещанию не предавать доверия девочки, Штофреген ни словом не обмолвился насчет всех тех историй, которые она ему рассказывала. Впрочем, в присутствии Татьяны Николаевны вряд ли какая-то посторонняя мысль вообще могла посещать Штофрегена; он думал только о той, что шла сейчас рядом с ним.
Угадав в ее молчании улыбку, Штофреген сказал:
– Будь вы обезьянкой, мы бы с вами сейчас безопасно пробирались поверху, перескакивая с ветки на ветку.
Под его ногой хрустнул сучок.
– Осторожнее, здесь, кажется, яма… А вы любите обезьян? – спросила Татьяна Николаевна.
– Обожаю! – с жаром ответил Штофреген.
– В таком случае вам бы стоило обратить больше внимания на Аннет… – заметила Татьяна Николаевна.
– Аннет? – Штофреген споткнулся и едва не рухнул в ту самую яму, о которой его только что предостерегали. – Господь с вами, Татьяна Николаевна, какая же она обезьяна? Обезьяны все прехорошенькие, и среди них много умниц, и они ценят доброту и силу, в то время как Аннет, насколько я успел заметить, предпочитает мужчин слабых и…
Узкая душистая ладошка быстро коснулась его губ и отдернулась, уколовшись о жесткие светлые усы.
– Нет, лучше уж молчите! – прошептала Татьяна Николаевна. – Вы злословите как девчонка!
– Это комплимент, – сказал Штофреген. – Никто не умеет злословить так замечательно, как девчонки! Да и вообще среди них встречаются чудесные экземпляры…
Он подумал о Стефании и улыбнулся.
– Я тоже люблю обезьян, – непоследовательно сказала Татьяна Николаевна.
Они остановились. В темноте ясно было слышно журчание невидимой воды. Перед ними, очевидно, простиралась канава.
Штофреген вынул из кармана фонарик и посветил. Деревья на другом берегу, вырванные из мрака маленьким желтым лучом, показались чужими, инопланетными. Штофреген погасил свет, возвращая мир в первозданную черноту.
– Здесь не пройдем, – сказал он. – Слишком широко. Вам не кажется, что мы заблудились?
– Дальше, по-моему, была переправа, – заметила Татьяна Николаевна, не отвечая на последнюю фразу.
Они двинулись вдоль канавы, ничуть не огорченные этой задержкой. Татьяна Николаевна говорила сперва о землянике, потом об отваре шиповника – что это гадость на вкус, а польза от него преувеличена гомеопатами и по большей части она только психологическая. Затем Татьяна Николаевна перешла к разбору книжки некоего современного автора и явила себя достойным потомком одного из ядовитых мемуаристов, прославивших род Терентьевых-Капитоновых.
Штофреген больше слушал голос и дыхание, нежели слова, и дважды был в этом уличен, особенно во второй раз, когда невпопад признался в том, что счастлив.
– Счастливы? – переспросила Татьяна Николаевна чрезвычайно строго. – И чем же вы счастливы? Тем, что господин Баландин написал дрянную книгу?
– Да? – рассеянно сказал Штофреген. – Ну и что? Вам-то есть ли нужда ее читать, да еще с таким жаром пересказывать?
