нам объявили, что один его «хороший знакомый» уходит через день в Восточную Англию [18]. Вот только не отсюда, а из деревни Викен, севернее Гельсингборга, куда нас Свен готов был доставить «за умеренную плату». Конечно, «умеренная плата» оказалась неприкрытым грабежом, но, как говорится, «у нищих нет выбора».
Так мы и попали на «Смазливую Бетси», корабль Уолтера Кидда. Являлся ли он родственником знаменитого пирата, не знаю, но ободрал он нас, как липку, причем качественно. Зато на следующее утро мы уже шли под парусами, все дальше удаляясь и от Швеции, и от Петербурга, где живет Ольга.
Сегодня утром к нам заглянул Джереми, наш «цербер», и сказал:
– Значит, так, парни. Пока я вам не скажу, из каюты не высовываться. Еду вам принесут, ведро вынесут. Все ясно?
И на всякий случай запер дверь снаружи. Каюта наша находилась на правом борту и напоминала собачью конуру. Через крохотный иллюминатор виднелся только кусочек моря. По звукам, раздававшимся с палубы, я понял, что выгружают какой-то груз и, наверное, загружают новый. После чего корабль снялся с якоря и пошел куда-то в другое место – вскоре я увидел, что в иллюминаторе появился берег. Судя по всему, мы находились то ли в бухте, то ли в широком устье какой-то реки. Наконец пришел и наш черед.
А далее все прошло без особых хлопот. Вот только меньше, чем на два шиллинга, проклятый Вилли никак не соглашался. Но мы все-таки успели и на дилижанс из Молдона в Уитэм, и даже на припозднившийся лондонский курьерский. И около полуночи попали в пасть ко льву – в столицу ненавистной мне Англии, в Лондон.
26 июня 1801 года.
Лондонский Тауэр.
Чарльз Джон Кэри, девятый виконт Фолклендский
Когда мой отец, Луциус Чарльз Кэри, седьмой виконт Фолклендский стал членом Палаты лордов после смерти моего деда, ему пришлось проводить много времени в Лондоне. Сначала он, как и многие прочие лорды, в это время жил в своем клубе. Но когда ежегодная майская ярмарка переехала из района Мэйфэйр в Вестминстере, он подсуетился и купил там огромный участок – еще до того, как это место стало самой фешенебельной частью Лондона. Над проектом особняка работали самые модные архитекторы того времени. Помимо него, в Вестминстере построили дом для прислуги, гостевой дом и ряд подсобных помещений. А между зданиями разбили парк, считавшийся одним из чудес Лондона.
Все это вместе с поместьем, титулом и большей частью имущества унаследовал в 1785 году мой старший брат Генри Томас – не только старший сын, но и любимец отца. Меня же папа не жаловал, в завещании оставил мне лишь ежегодный пенсион в сто фунтов стерлингов. Для кого-то это огромные деньги, но я-то привык к совсем другому образу жизни… Причем сумму эту было поручено выплачивать не семейному адвокату и не банку, как это обычно делается, а моему братцу.
Единственный раз, когда я побывал в родительском доме после того, как он перешел к Генри, было через три месяца после смерти отца. Братец пригласил меня к себе, чтобы объявить мне, что ежегодные выплаты он урезал до тридцати фунтов. Так что мне ничего не оставалось, как пойти на службу – для начала офицером в королевский флот. А через некоторое время меня вызвал к себе лорд Уильям Уиндхам Гренвилль, который только что вступил в должность министра иностранных дел, и предложил мне заняться тайными делами на службе ее величества.
Пять лет назад я исполнял одно довольно щекотливое задание в Копенгагене, когда мне сообщили, что мой брат скончался в Лондоне. В семейной адвокатской конторе мне объявили, что Генри Томас так и не женился, других наследников у него не было, а завещания он не оставил. Поэтому все его имущество досталось мне – а неприятным сюрпризом оказалось то, что довеском к нему перешли ко мне и все его долги.
Я-то ожидал получить родовой замок в Шотландии, семейное имение в Йоркшире и отцовские накопления, хранившиеся в лондонских банках. Оказалось, что счета давно уже пусты, замок и поместье проданы, равно как и большая часть участка в Мэйфэйре. Мне пришлось потратить все свои сбережения, а еще и продать гостевой дом и конюшню, чтобы расплатиться с долгами проклятого Генри. Оставались лишь особняк и дом для прислуги.
Тогда же я явился в Палату лордов, членом которой я теперь являлся. Но там кто-то успел распустить слух, что Генри Томаса отравили и что сделал это именно я. Поэтому со мной демонстративно не здоровались, слова мне не давали, и я решил отложить свою законотворческую карьеру до лучших времен и вернулся на службу королю.
Особняк в Вестминстере я очень люблю – для меня он тихая гавань, в которой я чувствую себя в безопасности, хоть и бываю здесь нечасто. И, когда мы приехали сюда позавчера вечером, я отдал распоряжение, чтобы О’Нила поселили в домике для слуг, а сам я, впервые за долгое время, принял ванну, а затем основательно отоспался.
Утром я первым делом написал письмо новому государственному секретарю по иностранным делам, Роберту Банксу Дженкинсону, графу Ливерпулу, в котором сообщил о своем возвращении. Именно ему я теперь подчинялся, что меня не очень радовало – в отличие от Гренвилля, Дженкинсон был приятелем Генри, а после его смерти именно он стал одним из инициаторов моей травли в Палате лордов.
К моему удивлению, ответа на свое послание я не получил. А сегодня рано утром, когда я еще почивал, приехала карета, охраняемая йоменами Тауэра, и мне вручили бумагу с требованием немедленно отправиться на этой карете «вместе с человеком, именуемым Джоном О’Нилом». Они даже не дали мне времени как следует одеться – пришлось обрядиться в тот костюм, в котором я приехал и который едва ли подходил для подобного визита.
Отвезли нас прямиком в Тауэр и сдали с рук на руки другим йоменам, которые повели нас в одно из небольших зданий, служивших, как я понял, гостиницей. Несмотря на июнь, в Лондоне было не более пятидесяти градусов [19], а в помещении, куда нас привели, отсутствовал камин, и холод пронизывал меня до костей. Но самое скверное, что первым на допрос – а то, что нас сюда привезли не для того, чтобы побеседовать о поэзии Шекспира, я понял сразу – вызвали О’Нила. Когда же я попытался возразить, что среди нас главный я, мне было сказано издевательским тоном:
– Виконт, меня
