милиции говорил другое!
— Говорил. Там я сказал, что влюблён в тебя. Потому и шёл за тобой в пятницу вечером. Так? Или ты бы предпочла, чтобы я им рассказал о Романе Георгиевиче?
— При чём здесь Роман Георгиевич?
— Думаешь, не причём?
— Конечно!
— Люди не хотят верить в правду. Так же, как и ты, Нежина. В ложь им поверить гораздо проще.
— Так ты мне солгал?!
— Нежина, — сказал я, — не морочь мне голову. Чего пристала? При чём здесь наш заведующий кафедрой, или не при чём — сейчас не время это выяснять. Тебе так не кажется? Да и не буду я перед тобой отчитываться! Как будто мне больше делать нечего. Мне учиться нужно. Поняла? Ты на часы смотрела? Скоро прозвучит звонок. Пора идти на лекцию. Физик не пускает в аудиторию опоздавших. Так что отстань от меня, Нежина. Дай пройти!
Короткая беседа с Альбиной Нежиной, что состоялась в понедельник перед лекцией, имела после несколько продолжений. Вот только Королева больше не выпытывала у меня информацию в институте на глазах у сокурсников — делала это при наших встречах в милиции, куда нас с ней вызывали едва ли не раз в три дня. Я чётко придерживался своей версии: признавался Альбине, что хотел хайпануть перед одногруппниками — обнародовать подробности её рома с заведующим кафедрой горного дела. Доказывал, что лишь по этой причине оказался рядом с ней во время нападения Белезова. Моё признание легло в хорошо подготовленную почву: Королева стала игнорировать моё присутствие не только в институте, но и во время «бесед» в милиции.
Занесла меня в свой «чёрный список» и Света Пимочкина. После того, как я не принял её помощь тогда, перед лекцией по физике. Посчитала мой поступок предательством (эти её слова пересказал мне Пашка Могильный). Комсорг не разговаривала со мной до выходных. Чем меня совсем не расстроила. Но осчастливила Славу Аверина — староста возвращался из первого корпуса счастливый и весёлый. Вот только то его счастье продлилось недолго. В субботу Пимочкина вновь заявилась ко мне с пакетом пирожков в руках. Я не ожидал от неё подобной хитрости — не спрятался вовремя на спортивной площадке около школы. Чем порадовал не только комсорга, но и вахтёршу. Та радовалась приходу Пимочкиной больше меня: ведь я каждые выходные оставлял на вахте часть Светиных подарков.
* * *
В милицию меня вызывали до самой зимы. Поначалу встречал там Альбину Нежину. Потом являлся «на беседы» в одиночку. Едва ли не каждый раз меня допрашивали разные люди: советские правоохранители передавали меня из рук в руки, словно никому не нужную вещь. Да и тон, каким вели со мной разговоры, раз от раза менялся. То меня едва ли не прямо обвиняли в нападении на гостя города («Признавайтесь, Усик, куда дели награбленное?»). То сочувствовали моей «несчастной любви» («Гражданке Нежиной повезло, что у неё нашёлся такой преданный поклонник»). Спрашивали, куда дел кастет. «Какой кастет? — твердил я. — Не было никакого кастета. Альбине померещилось со страху. Да и темно там было».
О нападении на нас Белезова меня расспрашивали только в первые дни. Версия ограбления тоже продержалась недолго. Потом милиционеры переключились на выяснение подробностей моего разговора с Гастролёром. Хотя поначалу и ставили под сомнение мои рассказы. Засыпали меня вопросами, точно пытались поймать на противоречиях. Вновь и вновь требовали подробно записывать всю «информацию, полученную от гражданина Белезова». В лицо лампой больше не светили — угощали сладким чаем и печеньем. Мне даже стали нравиться эти встречи с милиционерами: стал их воспринимать, как походы в кафе. Потому расстроился, когда они вдруг прекратились. С первого декабря милиционеры обо мне на время позабыли.
* * *
На пустырь около седьмой подстанции я вернулся в начале декабря. Не решился явиться за спрятанными там вещами раньше. Особенно пока меня обвиняли в ограблении. Шутки шутками, но того и гляди, нагрянули бы в общежитие с обыском — искать отнятые у гражданина Белезова миллионы. А вместо денег обнаружили бы под моей кроватью разработку генерал-майора Мосина, укороченную неизвестным умельцем. Объясняй потом, зачем мне понадобилось хранить в чемодане огнестрельное оружие. Да и где я взял тот обрез — об этом тоже никому не хотел бы рассказывать.
Почти месяц я откладывал поездку к седьмой подстанции. И переживал, что кто-то наткнётся на припрятанные мной вещички. За обрез (отпечатки пальцев я с него стёр) не волновался. Боялся, что сопрут деньги. Триста семьдесят пять рублей! Восемь моих нынешних стипендий — вот чем были для теперешнего меня те деньги. Такая материальная помощь мне бы сейчас не помешала. Она тем более придётся кстати в нынешних обстоятельствах, когда я влачил существование в облике нищего студента. Эти деньги пусть и не сделают из меня советского миллионера. Но помогут лучше обустроиться в нынешнем времени.
Зареченск на карте Советского Союза располагался южнее того же Череповца. Но в СССР мало мест, где в декабре было бы комфортно разгуливать по улице зимой в свитере. Зареченск — не одно из них. Ближе к декабрю я подумывал даже достать из шкафа поеденное молью старое пальто Комсомольца — сомневаюсь, что выглядел бы в нём хуже, чем в старом свитере. Однако не придумал, чем заменю туфли «на тонкой подошве». Да и уши прикрыть теперь было нечем — на пустыре осталась и будёновка. Лишь мысль о том, что скоро обзаведусь деньгами на обновки, слегка согревала — помогала переносить осенний холод.
В субботу шестого декабря я всё же отправился за своим кладом. Радостно воскликнул, когда нашёл его нетронутым. В спешном порядке перепрятал деньги Гастролёра к себе в карман. Плед с будёновкой и обрезом перевязал привезённой из общежития верёвкой. Я долго думал, не избавиться ли от оружия. Но пришёл к выводу, что обрез пока полежит в моём чемодане: выбросить хорошую вещь легко и недолго. А вот попробуй потом отыскать ей замену… которая мне вполне могла понадобиться: ведь уже двум маньякам наступил на хвост… и собирался зимой поохотиться на третьего.
* * *
В магазин за одеждой я отправился, когда получил декабрьскую стипендию. Светить свои капиталы я не решился. Поэтому одолжил сто рублей на одежду у родителей Паши Могильного. Сам я с ними не общался — Пашка стал нашим посредником. Обещал вернуть Могильным всю сумму до лета, хоть Пашин отец и
