— Так ведь и предложение было не из тех, от которых можно отказываться? — рассмеялся Захар.
— Это — да… Но вот было бы мне лет на пять побольше — и никакая сила не сдвинула бы меня из этого кресла. И еще — я не знаю английского языка. Немецкий бытовой или медицинский, немного польский — от деда досталось, и все.
— Пусть это будет последнее горе, которое случится у тебя в этой жизни, — отмахнулся Захар. — Месяца за три тебя натаскают. А память у тебя профессиональная, медицинская. Даже не думай о такой ерунде.
— В самом начале восемьдесят восьмого, примерно через недельку, будет принято какое-то ваше медицинское правило о новостях в лечении психиатрических больных. Про борьбу с «карательной психиатрией». Очень у многих врачей вашего профиля возникнут серьезные проблемы, — подлил я масла в огонь. — Работать нормально долго не дадут — задолбят проверками и перепроверками. А кое-кого и выпрут на улицу. Так что не жалейте о принятом решении, с нами будет веселее.
На этом мы и расстались с Захаровым отцом, пообещав ему скорый запрос на выезд в один из американских университетов на стажировку. А там и до грин-карты по ходатайству этого же работодателя рукой подать.
Бредя с Захаром по грязным улицам родного города, я вдруг понял, что мне совершенно не достает того ритма, в котором мы жили последние годы: каждый день и час расписан, времени всегда не хватает, и мы везде опаздываем — такой и только такой виделась мне нынешняя жизнь. И теперь, когда никуда не нужно торопиться, я почувствовал себя, как рыба на берегу — беспомощным. Я не знал, чем себя занять. Я сказал об этом Майцеву, и он со мной согласился: трудно после той круговерти, что осталась на другом континенте, оказаться словно в какой-то тягучей патоке, где ты практически никому не нужен и от тебя именно в эту минуту ничего не зависит.
Мы зашли в облезлую столовку, где у самого порога вальяжно развалились два кота — рыжий и черно-белый, наглые, раскормленные и на удивление чистые. Эти мохнатые рожи даже не соизволили открыть глаз, когда мы по очереди перешагнули через них. Весь их вид говорил: жизнь удалась!
Захар кивнул на парочку и сказал:
— Вот так нужно — просто жить и не сношать себе мозг.
— Какой бы дурак еще кормил за это? — спросил я, не ожидая, впрочем, ответа.
Захар пожал плечами и носком ботинка подвинул рыжего на полметра в сторону. Котяра разлепил глаза, недовольно глянул на раздражитель, протяжно зевнул, перевернулся на другой бок и снова попытался заснуть.
— Вот так и в наших институтах большинство работает, — прокомментировал Захар поведение безразличного кота. — «Где бы ни работать, лишь бы не работать», как говорил завхоз Бубенцов. А нам их пинать и шевелить придется. А они будут сопротивляться, потому что думают, что то, что они делают — это и есть работа. И этот рыжий зверь наверняка думает, что столовку охраняет от плохих уличных котов. А без него все разграбят, кухарок изнасилуют, а крыша внутрь провалится.
В меню нашелся суп с клецками и щи с кислой капустой, какие-то шницели и тефтели с гарниром из слипшегося риса или почти забытой нами гречки, обязательный компот из сушеных яблок и клюквы, пирожки с повидлом и ватрушки циклопических размеров — примерно как кепи Фрунзика Мкртчяна из «Мимино». Было все заметно дороже, чем раньше, и вид имело какой-то вчерашний.
Я отважился только на пирожок и компот, а Майцев еще взял порцию гречки с рыбной котлетой. Он позвал кошаков, привлекая их внимание котлетой, но обожравшиеся бездельники остались глухи к его «кис-кис-кис».
— Я видел Аньку Стрельцову, — сообщил я.
— Здорово, молодец, — принюхиваясь к гречке, откликнулся Майцев. — И что?
— Хорошенькая она стала. Тоже в институте работает. Системами управления занимается.
— Да ну, скажешь тоже — системами управления занимается! Что она там может делать? Баба, да еще и молодая. Комсомолка. Плакаты со стендами рисует да чай подает. Ну, может быть, еще по общественной линии.
— Зато хорошенькая.
— Этого добра — как грязи под ногами на Родине, — подмигнул мне Захар. — И хорошеньких, и не очень, и даже откровенно страшненьких, только знай — выбирай. Юленька Сомова тоже была хорошенькая. Кстати, она здесь сейчас. Не хочешь свести знакомство поближе?
Я залпом выпил компот, а пирожок засунул в стакан.
— Пошли, Казанова. Знаток половых отношений, елки…
— А я что? Сам же просил напомнить при случае? Больно теплым стал твой голос, — он придурковато улыбался. — Вот я и… того.
Поход в кино, обещанный Нюрке, состоялся, но продолжения не имел — я сослался на чрезвычайную занятость и пообещал зайти «как-нибудь до отъезда», чего делать, разумеется, не собирался.
А потом был Новый год, куранты и Михаил Сергеевич Горбачев под елкой — без шампанского, деловой и энергичный.
Третьего января мы стали собираться в обратный путь: отпуск не может продолжаться вечно.
Мама похлюпала носом, хорошенько всплакнула и перекрестила меня на дорогу — теперь это стало модно даже в среде идейных коммунистов. Летом страна собиралась отметить тысячелетие крещения, и в свете новой политики партии приобщение к церковным таинствам перестало быть чем-то недопустимым.
Назад, наученные опытом путешествий в обычных вагонах, мы поехали на фирменном поезде № 9 «Байкал», следующим от Иркутска до Москвы.
Конечно, в нем было ехать гораздо комфортнее: двухместное купе СВ, чистота, любезные проводники, и даже белье, обычно волглое, в этот раз оказалось сухим. В общем, в город-герой Москву мы въехали в самом бодром расположении духа, готовые свернуть любые горы.
А у Изотова нас ждал сюрприз — спустя час после нашего появления на пороге нарисовались Воронов и Павлов. Конечно, это для них в большей мере был сюрприз, я-то сказал о нем Захару еще в поезде. И все равно их визит стал приятной «неожиданностью».
Геннадий Иванович сильно сдал за прошедшие годы — он придерживался рукой за Георгия Сергеевича, лицо стало худым, да и номенклатурный костюм висел теперь на нем, как на пугале огородном. Павлов, напротив, со дня нашей последней встречи стал выглядеть гораздо лучше — то ли лечился весь год, то ли тогда я застал его во время болезни.
Старики обняли нас поочередно, и Воронов, так и оставшийся самым «заводным», начал нам петь дифирамбы: и дело мы делаем великое, и трудно было ожидать такого от двух мальчишек, и теперь-то он видит, что молодому поколению все по плечу. Говорил долго, витиевато и напыщенно — наверное, долго готовился.
Павлов посмеивался и поощрительно хлопал меня по плечу. Захар сидел красный как рак — так его не хвалили еще никогда в жизни.
