Ознакомительная версия.
Рэмбо ударил его раза три, не больше, но на третий Фиговидец уже не смог встать. Он лежал в снегу, раскинув руки – жест страдания, отказа от борьбы и освобождения, – и тихо смеялся, и это выглядело так жутко, что ОПГ растерялась: видимо, вспомнив, что они не только бойцы, но и писатели, писатели даже в первую очередь.
Я зачерпнул снега, чтобы стереть кровь со смеющегося лица.
– Чокнутый, – сказал Лёша. – Ещё раз вздуришься – урою.
– Ты меня уже урыл, – пробормотал – а старался промурлыкать – Фиговидец. – Чего ж не хватает?
Логика событий требовала бить лежачего ногами, но у ОПГ не было уверенности, что я не вмешаюсь. Они пялились и гадали. Им не хотелось косить под совсем отмороженных.
– А сколько теперь работы прилежному пустому месту, – сказал Фиговидец, стараясь сесть. – Какие извергнутся элегии и новеллы. А может, даже кто-то вымучит целую повесть? С глубокой психологической проработкой и выхваченными из гущи жизни реалиями. Бездарность живописцев чудесно сумеет передать ничтожество модели.
Теперь его судьба была решена. Пацанское самолюбие – детский лепет рядом с писательским.
– Ах ты гнида! Ну ты дотявкался!
Я полез в карман за египетскими.
11
Все эти дни бушевала метель, словно пришла вслед за нами из Джунглей. За ночь от широких улиц оставались дорожки, а от узких – тропки. Все ходили пешком, уворачиваясь от ветра, который, куда бы ты ни шёл, дул прямо в лицо. Местный жёлтый автобус выезжал после обеда, когда дороги расчищали.
В этой богатой беспечной провинции никто, за исключением членов пожарной команды и нескольких гордящихся своей квалификацией электриков, не работал в Городе. Невозможно было узнать, что происходит хотя бы на Невском – не то что на Финбане. Обращаться к местным контрабандистам? Эти сочли бы делом чести соврать. Послать телеграмму Николаю Павловичу? Почему-то я был уверен, что Канцлер мои вопросы проигнорирует. Оставалась попытка послать телеграмму на Финбан.
На почте было холодно и неприютно. Отсутствие посетителей и грязный, в чернилах и застарелом жире, прилавок выдавали, что это не самое популярное место в Автово. Пожилая тётка в толсто-оправных очках и кацавейке поверх грубого свитера читала пожелтевшую истрёпанную книжку. Через прилавок напротив неё величественно сидел на табуретке один из гвардейцев Сергея Ивановича.
Я взял шершавый бланк из скудной стопки, взял – посмотрев на чернила и перья – тупой карандаш и написал: «ЧТО СЛУЧИЛОСЬ СООБЩИ». (Это финальное «сообщи», крупный росчерк телеграфного стиля, считалось у нас необходимым.) Поломав голову, я выбрал в адресаты Календулу, расписался и перебросил бланк тётке. Тётка флегматично перебросила его гвардейцу.
– Эй! – сказал я. – Эй!
– Военная цензура, – сказал гвардеец. Маленькие тупые глазки не моргнули. Короткие толстые пальцы сграбастали телеграмму и застыли.
– Послушай, я начальник экспедиции. Я могу тебе приказать.
– Нет, Разноглазый, – ответил гвардеец спокойно. – Приказать мне может только Грёма, тьфу, Сергей Иванович. Вот иди прикажи ему, и поглядим, прикажет ли он мне. – Цензор нахмурился и зашевелил губами. Ему было нелегко найти знакомые буквы. – «Что случилось», – прочёл он наконец вслух. – С кем?
– Что «с кем»?
– С кем случилось?
– А твоё какое дело?
– Такое, что я не для мебели сижу. Я контролирую… – Он запнулся, расстегнул пуговицу на мундире, полез за пазуху, выудил мятую бумажку, поизучал её, подвигал ртом. – Контролирую информационные потоки. Чтобы граждане не черпали сведения о происходящем из клеветы и слухов. Сведения о происходящем можно будет почерпнуть из информационного бюллетеня Временного правительства. Когда его издадут.
– Ты видишь, что написано? Я не рассказываю о том, что происходит здесь. Я спрашиваю о том, что происходит там. Ответ тоже будешь проверять? Где Грёма?
– Я всё проверяю. Сергей Иванович на объекте.
– Каком?
Он сделал вид, что не слышит. «Государственная тайна», – было написано на его плотно сжатых устах. Символ власти, которым я и так и сяк махал у тупицы под носом, вынудил его помрачнеть и набычиться, но не уступить.
Хлопнула дверь, ввалилась баба в огромной песцовой шапке и с двумя хозяйственными сумками, раздувшимися до размеров баула.
– Дусь! – крикнула она с порога. – Уже слышала? Убийство у нас! Чего творят, проклятые!
– Прекратить истерику! – рявкнул, обрадовавшись, цензор.
– Ой, спугалась-обоссалась! – Баба брякнула сумки на пол, заломила шапку и пошла на амбразуры. – Совсем совести нет у бесстыжих! Понаехали на нашу голову! Сброд уголовный, а не оккупанты нормальные! Воруют да разбойничают, режут ночью по закоулочкам! Ещё погоны нацепил, блатота!
– Я вот тебя, ведьму, закрою на трое суток за оскорбление мундира, – сказал гвардеец, задыхаясь. – Национальная Гвардия ни копейки… Национальная Гвардия…
– Ой, грабят-насилуют! Дусь!
Дуся подняла глаза от книги и вновь опустила.
– Вот в этом, – сказал я, – ваша проблема, Национальная Гвардия. Не умеете с людьми.
– А ты хто такой?
Я снял очки. Баба отпрянула и быстро поплевала через плечо.
– Тьфу-тьфу-тьфу, не на нас, в медный таз. Замкни зубы и губы злому сердцу!
– Да ладно. Ты давай, мать, рассказывай.
Новость жгла ей язык, и это было сильнее страха или негодования.
– Зарезали мужика ночью, – выпалила она. – Пошёл, говорят, склады проверять. Чего пошёл? Небось от жены на свиданку на сторону, проверяльщик мандавошкин. Так и нашли, без штанов под мешком с мукой.
– Может, это был сахар?
В глазах бабы загорелась решимость до последнего отстаивать свою версию.
– А я говорю, мука это была! Так и стала вся красная!
– Не к добру, – сказала Дуся невозмутимо и перевернула страницу.
– Ну ты, Дусь, как всегда, рыба замороженная. Сестра, называется! Я к ней, а ей хоть бы хны! сидит! глаза портит!
Дуся и ухом не повела.
– Ты, Мань, лучше в сберкассу пойди, – сказала она, – расскажи Вальке. Она рада будет.
– Ещё б ей не быть, – пренебрежительно сказала Маня. – Ещё б не радоваться. Это ты, Дуся, как неродная – в кого пошла, мамка до сих пор свою фамилию по слогам читает. Только Валька – дура, неинтересно мне о серьёзных вещах ей рассказывать. Обсудить хочу, а не ахи её выслушивать. Дусь, да оторвись ты! Сестра!
– Мне нужно сообщить Грёме, – встревоженно сказал гвардеец. – Тьфу, Сергею Ивановичу. Разноглазый, отнеси записку, а? Он в «Альбатросе».
– Тебя не сообщать поставили, а контролировать, – сказал я, наслаждаясь. – Тебя поставили на пост, вот и стой.
Я заметил, что под казённые нужды в Автово отвели самые неказистые здания. Если мэрия напоминала сарай, то прокуратура находилась в унылом, давно не ремонтированном двухэтажном доме без каких-либо архитектурных примет. Бельэтаж занимал Следственный комитет. На втором этаже, временно предоставленном Молодому, не бывал никто, кроме мух, мышей и пыли, и числился он за Прокурорским надзором. По буро-зелёным стенам теснились образцы протоколов и жалоб. Тусклые лампочки через одну не горели. Попавшийся мне в коридоре хмурый и явно похмельный Серый показал нужную дверь.
Молодой был ещё в постели, причём с двумя блядьми, одна из которых делала ему минет. Сам он полулежал, откинувшись на подушки, и неспешно курил.
– Не помешаю?
– Ну заходи.
Я устроился в уголку. Помещение помыли, почистили и украсили кожаной мебелью – но серый потолок пятнали омерзительные разводы и потёки, а грязные окна, во избежание лишней возни, завесили тяжёлыми бархатными портьерами. Изголовье широченной новой кровати упиралось в обшарпанные канцелярские шкафы. Стеклянные дверцы шкафов изнутри были завешены зелёными шторками. Под стеклом письменного стола лежала грубая бледно-синяя обёрточная бумага. Пахло старой бумагой, свежим табаком и сексом.
– Ты уже слышал?
– Смотря о чём, – низко выдохнул Молодой.
– Об убийстве.
– А разве его убили? Чпшш… Зубами не прихватывай.
– Ты о ком?
– А ты о ком?
У бляди были густые и длинные рыжие волосы и худая полудетская спина. Её товарка, положив голову на плечо Молодого, медленно водила рукой по некрупным шрамам на его гладкой груди, потом вынула из его пальцев окурок. Она улыбалась. Молодой был добр к животным и проституткам.
– Не знаю, – сказал я. – На почте услышал, что нашли какой-то зарезанный труп в мешке с сахаром. И кстати, насчёт почты: где Грёма? Меня его военная цензура…
– А-а-ах, – сказал Молодой. – Ну ты даешь, Разноглазый. Уже не кончить без любимого имени.
Я замолчал и смотрел на его тяжело дышащее, блестящее потом тело.
– Спускайся к ментам. Я оденусь и подойду… В «Альбатросе» он!
По нечистой безлюдной лестнице я вернулся к двери, мимо которой прошёл по пути наверх. Дверь была выкрашена облупившейся коричневой краской. Табличка «СЛЕДСТВЕННЫЙ КОМИТЕТ» выцвела и покосилась. За дверью гоготали. Я постучал, подождал и вошёл.
Ознакомительная версия.
