Воробей постучался в окно.
Екатерина Жухова вздрогнула и перекрестилась.
Дети спали; их даже недавние стрельба и взрывы за околицей не побеспокоили.
Щелкали ходики.
Потрескивал фитиль лампадки.
Екатерина отложила перо, отодвинула бумагу и чернильницу.
Она не знала, как начать новое письмо.
Крепко задумавшись, она незаметно для себя задремала. И очнулась, когда в комнате вдруг громко скрипнула половица.
– Его больше нет.
Черная тень стояла у порога.
Екатерина зажала рот руками, чтобы не закричать.
– Он обманул меня. Умер, хотя не должен был.
Черная тень подвинулась ближе к печи. Опустилась на лавку.
– Все изменилось. Теперь живите. Вам теперь можно…
Екатерина посмотрела на зыбку, где тихо спали Иван и Варя. Отвела от лица дрожащие руки. Говорить она не могла. Выть и причитать ей было нельзя.
– Твой Николай не один такой. Их больше и больше. И я уже не знаю, что будет дальше…
Черная тень, вздохнув, медленно поднялась, надвинулась. Огонек лампадки колыхнулся и погас – стало совсем темно. От неслышных шагов застонали половицы – ближе и ближе. Скрипнула тронутая невидимой рукой зыбка.
– Знаю только, что теперь все будет иначе…
Утром Екатерина Жухова нашла на лавке портсигар. Внутри была маленькая фотокарточка, в оборот которой навечно въелась сделанная химическим карандашом надпись.
А чуть ниже ее кто-то приписал мужским незнакомым почерком – «Он защитил».
– Глянь-ка, живая!
– Ты смотри, и правда! Дышит. Во дает.
– Осторожней, осторожней! Сами не задавите!
– Да не боись, чай, не безрукие, не безглазые… Ну-кась, подсоби… Вот так…
– Точно в рубашке родилась. Весь дом в крошево – а на ней ни царапинки.
– Балку, балку придержи. А ты, Василич, девчонку доставай. Да побережней: вдруг у нее все-таки поломано что-нибудь.
– Ничего у ней не поломано – заговоренная она.
– Скажете тоже. Нет таких загово́ров.
– Ты, Вовка, молчи, коль чего не знаешь… Эхма! Принимайте ценный груз. По описи. Девушка – одна штука; коса русая – одна штука; платье ситцевое, пыльное – одно; кацавейка, порванная на плече, – одна; косынка голубенькая…
– Эх, Василич, тебе б только балагурить… Погляди там, в завалах, никого больше нет?
– Да кто тут еще будет-то… Вовка, слазь сюда, мож, у девицы нашей приданое какое осталось, заберем.
– Василич!
– По описи, Дмитрий Иваныч! По описи. Не боись, Вовка, лезь.
– Лезь, лезь к нему, Вовка, ты уж половчее будешь. А Василич дело говорит: у нее могли там документы остаться. И карточки. Пригодится…
– Хорошо, Дмитрий Иваныч!
– Галя, что, как медмаг, скажешь? Жить будет? Я-то повреждений не вижу.
– Будет. Контузия у нее. К вечеру оклемается. Можно и сейчас попробовать в чувство привести. Проверенным способом.
– Галь, ты понежнее бы по щекам-то!
– Румянее будет… Надо бы ей косынку развязать. А то таким узлом затянута… Ой!
Я во все глаза уставилась на склонившуюся надо мной женщину – сразу и не поймешь, какого возраста. Сейчас – в войну, в блокаду – мы все стали похожи, и старухи, и молодухи. Хотя она все же старухой не была – серебристых прядей в тяжелой рыжеватой косе было не больше чем на треть.
За ее плечом возникло другое лицо, мужское. Этот человек точно был немолод: волосы почти все седые, кожа на исхудавшем лице исчерчена жесткими морщинами, глаза… потухшие глаза. Даже на меня, судорожно вцепившуюся в руку женщины, потянувшейся к моему платку, он смотрел без удивления. А вот женщина была удивлена и несколько нерешительно оглянулась на него.
– Очнулась? – спросил мужчина меня.
Я кивнула. Все тело было напряжено, и открыть рот и ответить оказалось очень сложно.
Мужчина, видимо, понял, потому что осторожно, по одному, принялся разжимать мои пальцы, сцепленные вокруг запястья женщины. Смотрел он при этом мне в глаза.
– Помнишь что-нибудь? – спросил.
Я снова кивнула. Потом помотала головой.
Помню. Конечно, помню. Голубое небо, солнце, раскрашивающее яркими бликами стальные волны Невы, яркую июньскую зелень… Игоря в новой с иголочки форме, беззаботно смеющегося и уверяющего меня, что мне понравится в Москве. Ведь он там служит, и если я не передумала выходить за него замуж, мне придется поехать за ним. А я не передумала, просто я знаю, что буду очень скучать по этому городу. «Я добьюсь перевода сюда, и мы снова будем гулять в Летнем саду», – шепчет мне, словно великую тайну, Игорь, крепко обнимая. И мои плечи помнят тепло его рук…
И объявление по радио я тоже помню.
А потом…
– Меня зовут Дмитрий Иванович, – представился тем временем мужчина. – Это Галя… Галина Семеновна. Мы из Куйбышевской больницы[7]. Добровольный спасательный отряд, если можно так выразиться. Ходим после обстрелов, проверяем завалы. Вдруг повезет… Тебя вот нашли. Как зовут-то?
– Таня. – Как ни странно, голос не подвел.
– Вот и славно, будем знакомы, Таня. – Дмитрий Иванович протянул мне руку.
Я, чуть поколебавшись, протянула в ответ свою, и он крепко ее пожал.
– Там кто-нибудь оставался? – деловито спросил он, все еще не отпуская мою ладонь.
Я покачала головой:
– Кажется, в квартире я была одна.
– Почему вы не ушли в убежище? – спросила Галина.
– Не успела. Задремала – и не сразу услышала сирену.
– Ничего, главное – жива осталась. – Дмитрий Иванович похлопал меня по предплечью и, отпустив руку, встал. – Найдем тебе жилье. Ты где работаешь?
– В библиотеке.
Галина усмехнулась. Грустно.
– Хорошая работа, – совершенно серьезно сказал Дмитрий Иванович. – Галя, найдем, куда пристроить?
– Конечно.
– Василич, ну что там? – оглянулся он куда-то себе за спину.
– Ни души больше. А карточки вот, Вовка нашел, глазастый.
– Хозяйке отдай.
Огромный, похожий на добродушного медведя в помятой и свалявшейся после зимовки шубе, Василич подошел ближе и подмигнул мне. Из-за его спины шустро выскочил пацан лет тринадцати, но, увидев меня, почему-то смутился и мои карточки и документы протянул мне уже медленно и глядя куда-то в сторону.
Я села, поправив платье на коленях, поблагодарила за находку. И подумала, что тетя Оля на моем месте бы сейчас расплакалась от радости: карточки же! Без жилья осталась – так хоть еда какая-никакая будет.
А я только потрогала узел косынки на груди. «Обещай мне».
– Пойдемте. – Галина взяла меня за локоть и помогла подняться на ноги. – Сами сможете?
