Ну не могло же этого быть по-настоящему?
Знаете, когда я смог убедить себя, что это — по-настоящему? Когда, немного опомнившись, вспомнил, какие у атамана были глаза. Когда он прикреплял мне звезду.
Как у любого из нас после вылета. Только мы поспим — и всё. А у него эта усталость наверное — навсегда.
— Мне известно, что двое из вас — в станичной больнице, — сказал Громов, когда наградил последнего. — Отсюда я отправлюсь к ним.
— Господин атаман, разрешите обратиться! — вдруг шагнул вперёд Колька. Громов кивнул. — Господин атаман, а как же… дальше?
Вот оно.
Вот когда я вернулся в реальность.
— Дальше? — атаман обернулся, поглядел вокруг. — А что дальше…
— Дальше-то мы как? — напряжённым голосом спросил Колька. — Ну. Наша сотня.
— Повоевали, хватит… нам оставьте… — попытался пошутить Громов. Но Колька вдруг крикнул:
— Тогда берите награды обратно! А нам разрешите воевать!
— Воевать!
— Забирайте награды!
— Что мы — за них воевали?!
— Сорок километров до линии!
— У меня вчера отца убили!
— Дядю!
— Брата!
— Воевать!!!
— Да вы ж не казаки! — замахал рукой Громов. Лицо его стало отчаянным.
— Верстайте! — отчаянно заорал Колька. — Верстайте нас всех!
— Верстайте!
— Да родителей-то пожалейте! — уже надсаживался Громов.
— ЭТИ придут — никого не пожалеют!
— Верстайте!
— Сынок! — крикнул кто-то, я не понял кто. И не понял, чей голос в ответ прозвучал:
— Мама, молчи, не смей!
Только бы моя ничего не крикнула, подумал я. Громов водил растерянными глазами. Потом кивнул молчащим старикам:
— Вы как, старики?
Я прикрыл глаза.
Если бы я мог — я бы заткнул уши.
Я знал их ответ.
* * *
— В бога веруешь? — спросил атаман. Я кивнул, потом быстро ответил:
— Верую.
— Добре. Водку пьёшь?
Я онемел. Что отвечать-то?! Вокруг раздались смешки и подначки:
— Да ты про что его спрашиваешь, атаман, ты его про молоко спросил!
— Ага, из сиськи ещё…
— Отвечай по обычаю, — тихо сказал Громов. В его глазах был какой-то тёплый свет, и я, придя в себя, отчеканил:
— Пью!
— Перекрестись, — я выполнил требование. — Отче Наш читаешь?
— Отче наш, иже еси на небеси, да святится царствие твое… — начал я, с ужасом сообразив, что знаю ещё только одну строчку — но Громов махнул рукой:
— Будет… Значит так. Быть тебе, Николай Сергеев Реузов, казаком станицы Упорной войска Кубанского.
Опустившись на колено, я поцеловал станичный стяг. Встал. Вернулся в строй.
Когда принимали Витьку Фалька, кто-то сказал: "Немец, вы чего?!" — и я понял вдруг, что ко всему этому относятся серьёзно. Витька побледнел. Но Громов повысил голос:
— А скажи, старики, — обратился он с поклоном к старикам, — как наши Азов у турок брали — кто стену миной взорвал?
— Крещёный немец именем Иван! — отозвался тут же Игорь Николаевич, стукнув палкой в землю. — Витька на работу злой, наш, казак!
— И воевать хорош!
— Пленных с пулемётом голыми руками взял! — закричали отовсюду. Громов кивнул:
— Ну и дело.
Солнце пекло. А мы стояли, и снова, снова повторялся этот обряд. С каждым повторением становилось казаком больше. Я не ощущал ничего возвышенного, всё напоминало конвейер. Но никакого протеста это у меня не вызывало. Когда идёт война и с конвейера сходят танки — никто не смотрит, чтобы на них ровненько легла краска. Главное, чтобы танки были. Чтобы было чем заменить сгоревшие…
Я думал о себе, как о танке. Как о машине. Не как о живом человеке. Ещё три месяца назад я бы просто не понял, попытайся мне кто-то объяснить такую позицию. А теперь — сам дошёл. Своим умом.
Отдельная "Крылатая сотня" была оформлена, так сказать, официально. В заключение Громов сказал, что в самое ближайшее время мы будем оснащены "по полной". Правда, он не стал объяснять, что имел в виду, а мы не спрашивали — и так уж много чего натворили, так сказать.
Нас поздравляли и, кажется, снова фотографировали, уже по отдельности. Потом кого-то потащили к машинам. А я разыскал маму и мы пошли домой. Дашка было мотнулась следом, но я еле заметно покачал головой — и она тут же исчезла, послав мне воздушный поцелуй.
Мы шли молча. Я нёс новенькую кубанку в руке.
— Что же ты наделал, Коля… — тихо сказала мать. — Что же ты натворил…
— Я не сделал ничего, чего не надо было делать, мама, — твёрдо ответил я. — Только то, что был должен.
Она остановилась. Посмотрела на меня — так, как смотрела до войны, когда я что-нибудь вытворял и не хотел признать вины. Но… но сейчас я не отвёл глаз.
Опустила глаза мама.
— Пойдём домой, — я взял её под руку. — Пойдём, ма?
Дмитрий Ляляев.
РАЗДУМЬЕ
… слова "Родина" и "Отчизна" —
Не разменная медь в кошельке!
Если Родины Вам не видно
Посмотрите на жизнь вдалеке.
На бардак, что в стране творится,
И виновных нам не сыскать!
Призывной народ "шухериться",
Не желая идти "воевать"!
Говорите, что нет России,
Может вправду и вам видней,
Но какие у нас большие
Легионы из "косарей"!
Нет, не тех, что траву косили,
Убирая ее в стога,
Тех, что голову не побрили
Опасаясь открыть рога!
" — там уроды одни, дебилы!
Я же умный, я не такой!",
Это как же тебя растили,
Что ты вырос такой "герой"?!
" — эта армия, что дает — то?
Неохота два года терять!",
Но мужчина ль, сказавший это?
Да, мужчина, мужчина — Блядь!
Вы простите меня, пуритане,
Нецензурна моя молва,
Только что обижаться, если
Не относятся к Вам слова!
Те, кому довелось "откоситься",
Пусть спокойненько груди мнут,
Проституткам и просто девкам,
Что услуги свои продают.
Только если вас с ней перепутают
И предложат пройти в постель,
Не валите вину на Путина,
Что страна превратилась в бордель.
Здесь и ваша заслуга "косарьская",
Вы же умный, вы не простой!
Легионы в стране "гейсарские",
"Мальчик-гей" — это "деффка" такой!
Где же сказки о древних русичах?!
Или сказки сплошная ложь?
Ну, дремучие. Жили в урочищах,
А с дремучих — чего возьмешь?!
Ну не знали они, что лучше бы
Под татарами "полежать",
И Сусанин, поляками мученый,
Не хотел им Москву показать.
А французы — какая радость,
