– И вы сочли, что лучше… – начала было Татьяна Николаевна.
Штофреген наклонился к ней через стол и жарко схватил за руку, но тотчас, опомнившись, выпустил.
– Только вообразите себе: весь город заговорит о том, что на “Фаусте” в Мариинском в ложе сидела обезьяна и никто на это не обратил внимания. Как будет скомпрометирован театр! Разве ваш батюшка не одобрил бы этого? Разве не признал бы, что я молодец?
– Он так и сказал, – брякнула Стефания, не обращая внимания на пронзительный гневный взор старшей сестры. – Сложил газету и рокотал на эту тему больше получаса. Сидор Петрович вполне разделил с ним это мнение. “Я, – говорит Сидор Петрович, – видал, как они через задний ход орангутанга тащили, очень в духе новомодного искусства”.
– Вы перестарались, – сказала Татьяна Николаевна, обращаясь к Ивану Штофрегену.
– Военная карьера окончена, – согласился Штофреген, – но это еще не означает, что окончена самая жизнь. Вы будете писать ко мне на Этаду?
– Запаситесь сборниками старинных писем! – сказала Татьяна Николаевна. – Недавно издали целое собрание. Читайте и плачьте!
– А если серьезно? – настаивал он.
– Сперва вы напишите. Пришлите адрес. – Она встала. – Нам пора. Стефания, заканчивай! Не провожайте нас, господин Штофреген.
Он встал и взял ее за плечи. Она изо всех сил нахмурилась, и тогда он поцеловал складочку меж ее бровями.
– До свидания, Татьяна Николаевна.
* * *
Дорогая Стефания!
Пишу Вам с нового места, сам не зная, когда дойдет до Вас этого письмо и случится ли такое вообще. Однако, рискуя малым, надеюсь выиграть много и сохранить, по крайней мере, в неприкосновенности нашу дружбу.
Времени здесь у меня предостаточно, поэтому буду писать обо всем, на что упадет взгляд, подобно простодушному дикарю, поющему свою бесхитростную песнь.
Этада представляет собой грустный мир, где бо́льшую часть суток все погружено в розовато-палевые сумерки. Толстый слой облаков не сходит с неба; здешнее светило едва прокладывает себе путь и теряет бо́льшую часть своих сил по дороге к бедной почве. Растительность здесь обширная, по большей части отличающаяся широким темным листом и мелкими бледными цветочкам, – будь они девицами, я бы сказал, что они имеют обыкновение от обмороков и дурноты растирать виски уксусом. Но увы! Они суть лишь бессловесная флора, и не их вина, что один лишь их вид навевает уныние.
Обиталище наше располагается в чаще невысокого леса, где столько разного рода вьющихся растений-паразитов, что непонятно делается, на чем же они, собственно, паразитируют. Говорят также, что спать на открытом воздухе небезопасно: несколько лет назад одна девушка-ботаник слишком увлеклась работой и задремала среди мягких мхов; и что же? Даже следа от нее не нашли, за исключением почему-то башмачков – их придирчивая флора по какой-то причине отринула и оставила лежать на поверхности. Все прочее безвозвратно растворилось в почвах Этады.
К чести здешней растительности следует сказать, что она довольно питательна, особенно своими кореньями, и не слишком агрессивна, поскольку медлительна и способна одолеть лишь спящего человека, да и то постепенно.
Медлительность и упорство – вот ключевые понятия здешней жизни, и касаются они не только зеленых членов общества Этады, но также и членов всех прочих окрасов и фактуры кожи.
Десяток гладкокожих, говорящих по-русски и ходящих на задних ногах, – надеюсь, Вы уже догадались, о ком идет речь, – проводят дни свои в пяти небольших легких домиках, служащих укрытием от ветра и дождя, ползучих растений и насекомых; сказать, что они также помогают охранять уединение, было бы излишеством. Впрочем, все члены нашей экспедиции – одна большая дружная семья под тираническим началом г-на Пафлагонова.
Господин Пафлагонов – небольшого роста, лысый, как ладонь, и чрезвычайно подвижен. Он может очутиться рядом с тобою в любое мгновение, когда ты менее всего ожидаешь его увидеть. Эта полезная особенность помогает ему быть в курсе всего происходящего на базе, так что нечего и пытаться скрыть какие-либо идеи, чувствования или разговоры: он все узнает.
Его тень несколько раз уже упадала на этот листок через окно домика, где я обитаю. Домик этот крайний и одним окном выходит на густой лес, который имел бы несколько зловещий необитаемый вид, если бы его не скрывала постоянно пелена то дождя, то тумана, которая почему-то придает всему домашнюю уютность.
Другое окно моего домика соседствует с жилищем г-жи Шумихиной, суровой дамы лет пятидесяти с лишком, и ее подопечной, г-жи Колтубановой, очень хорошенькой молодой особы, в которой самой примечательной чертой являются брови: совершенно прямые, они срослись над переносьем. Эта широкая черная черта абсолютно правильного горизонтального направления придает ее хорошенькому личику странное и по временам весьма ученое выражение.
Последнее – очень кстати, поскольку обе дамы представляют собой исследовательниц, и я до поздней ночи могу слышать через окно, как они спорят между собой, подчас не стесняясь в выражениях, – а выражения в научной среде случаются такие, что от них покраснел бы и гусарский денщик! Но в их устах это звучит на удивление невинно и даже трогательно.
Другой характерной особенностью обеих ученых дам я смело могу назвать цыпки, покрывающие их руки почти до локтей. Особенно это заметно у бедняжки Колтубановой, обладательницы чудесных ямочек над каждым из пальчиков и по две – на каждом локте.
Пишу сейчас как объективный ценитель женской красоты вообще и даже как в своем роде исследователь; обстановка научных трудов заразительна!
Двумя следующими объектами моих наблюдений стали наши рабочие, Долгушин и Семыкин, замечательные лишь тем, что у себя на родине, в Вологодской губернии, они были горькими пьяницами. Вам это наверняка неизвестно, но торговый дом “Балясников и Сыновья” имеет контракт с одним из религиозных обществ Попечения о трезвости и время от времени берет на перевоспитание самых безнадежных участников этого сообщества. Отправив Долгушина с Семыкиным на другую планету и поместив их в лагерь, где все разговоры ведутся только на ученые темы, а алкоголя, пригодного для пития, нет в заводе, общество Попечения о трезвости рассчитывает полностью исцелить их от несчастного недуга.
Метода это действенная и применяется уже много лет с неизменным успехом. Добавлю также, что “Балясников и Сыновья” ничего не платят этим работникам за их труды, а напротив, получают денежное вознаграждение от сообщества трезвенников; двойная выгода – нет, тройная! Ибо не будем забывать о пользе, которую принесет миру исцеление этих двух несчастных.
Обязанности Долгушина с Семыкиным заключаются в том, чтобы всегда быть на подхвате, в готовности поднять эту тяжесть, перетащить ту, поставить указанную “фиговину” в нужное место или же передвинуть ее, куда покажут. Работа неквалифицированная, но необходимая! Кроме того, они прибирают на территории и вообще следят за чистотой.
Речь их отличается крайней невнятностью, как будто каждый держит во рту по две очень горячих картофелины и в таком положении пытается говорить. Однако это, опять же, к лучшему, поскольку разговор обоих вологодских уроженцев пересыпан таким количеством непристойных выражений и слов, что только диву даешься. Впрочем, нрав у обоих беззлобный.
Помимо уже указанных членов нашего небольшого кружка здесь имеются супруги Волобаевы, Сергей и Екатерина. По непонятной для меня причине Катишь (как Вам нравится такое прозвище?) именует своего мужа не иначе как Ласкарь – очевидно, полагая, что это слово обозначает человека, склонного к ласкам, в то время как оно является именем какого-то из византийских императоров. Впрочем, не берусь судить о степени образованности Катишь – возможно, ей это также известно, но в своих обращениях к супругу она прибегает к так называемой “народной”, или “ложной”, этимологии.
Катишь и Ласкарь чрезвычайно молоды, даже на мой взгляд, – им лет по двадцать с малым, оба они недавно закончили обучение в столичном университете по курсу биологии и выехали на Этаду в качестве лаборантов. Бо́льшая часть их жизни протекает в лаборатории – просторном приземистом здании посреди нашего лагеря (домики, где все мы обитаем, составляют как бы забор или, по-военному говоря, периметр). Катишь отличаешься чудовищной неряшливостью, что почти совершенно уничтожает ее природную миловидность: одежда этой молодой особы всегда так засалена, что мне остается лишь изумляться силе ее врожденного экзистенциализма. Ибо без экзистенциализма немыслимо до такой степени испачкать комбинезон с водо-, грязе– и пылеотталкивающим покрытием. Серые волосы Катишь, заплетенные в две короткие худосочные косички, болтаются на висках, обрамляя кругленькое лицо с широко раскрытыми, бледными глазами. Некая мысль постоянно бороздит чело Катишь, отчего на нем всегда тонкой рябью пробегают морщинки; но что это за мысль – дано знать только Ласкарю.
