Ознакомительная версия.
– Это, Грёмка, обеды в исполкомовской столовке комплексные.
– А то ты ими подавился!
– Если не котлетой, так компанией точно. Вас Платонов специально таких дефективных набирал или оно само получается, подобное к подобному?
– Ещё слово, и я тебе язык вырву, урод.
– Ты мне сперва руки укороти.
– Господа мои!
Они закрыли рты. Ведь не страх же их заставил и не уважение.
– Насчёт координации, – сказал я незатейливо. – Вы оба могли бы меня изредка информировать о принимаемых вами мерах… Чтобы я пореже выглядел идиотом. Потому что, когда начальник экспедиции выглядит идиотом постоянно, это бросает тень на экспедицию в целом. Практически кладёт.
– Чего кладёт?
– Охулку. – Я повернулся к Сергею Ивановичу, взор которого, не успев просветлеть, набух новой тоской. – Расскажи-ка, друг ситный, каким манером мы будем поддерживать дисциплину, если ты поощряешь своих гвардейцев плевать на мои распоряжения?
Сергей Иванович умел держать язык за зубами, но ему никогда бы не удалось сплести продуманную ложь и выдать её за правду – потому и его молчание во многих случаях звучало как громкий правдивый ответ.
– Не лопни, мушкетёр, – хохотнул Молодой.
– Я не мушкетёр, я гвардеец.
– Ну и дурак.
– Господа мои!
– Ладно, – сказал Молодой, отходя в угол, – мы чего пришли. Будем делать облаву, желательно без местного ресурса. Дашь людей?
– Что-что? – встрял я.
– Ну ты же хотел, чтобы тебя информировали? Я и информирую. Здесь он где-то ходит, нужно ловить, пока не ушёл.
– Уже мог уйти.
– Здесь он, я чую. Запах этот… – Молодой посмотрел на Грёму. – Дай людей, Серёженька.
– Сахарок отметился, – объяснил я Сергею Ивановичу, который изо всех сил пытался включиться. – Новый труп, новый след. Чего ж не половить, действительно, по косарским-то складам: не Сахарка, так конфискацию.
– Мы не проводим конфискаций, – встревожился Грёма. – В настоящий момент.
– Не вопрос, – сказал Молодой равнодушно.
– А если он местный? – спросил я. – С местным Вилли лучше разберётся.
– Да с какой стати? Его же будут покрывать, прятать. – Молодой пнул стойку для бумаг, и изящная мебелька сразу же, как тайну, выдала полетевшие к ногам лёгкие прозрачные папки. Я наклонился и взглянул: накладные, индоссаменты с упоминанием всех правобережных провинций.
– Разноглазый, – спросил Грёма, – а ты уверен, что это он?
– Я уверен, что это он, – сказал Молодой.
Я попытался воззвать к его рассудку:
– Какая облава? На кого? Мы даже не знаем, как он выглядит.
– Зато знаем, что ему нужно.
– И что это?
– Ты не понял? – Молодой вскинул удивлённые глаза. – Ему нужно убивать. Он не остановится.
Как разглядеть первые следы одержимости? Человеческая душа не свежевыпавший снег, на котором поутру отчётливо проступают ночные маршруты зверей и злоумышленников. И страсть, и сумасшествие умеют прикинуться сухостью, насмешкой, трезвым расчётом. Они не смогли бы выжить, бродя в своём природном обличье, – и вот прячут зубы и глаза, таятся и на гипотетическом снегу – ладно, ладно, пусть он в кои-то веки просыплется в саду метафор – оставляют следы не своих лап. В шкуре энергичного и предусмотрительного начальства, Молодой заботливо перебирал варианты, оценивал возможности, взвешивал, измерял и учитывал – как было угадать под этим хватку судьбы, болезни, чёрных победных сил, для которых все придуманные имена – демоны, фурии, музы – остаются неполным, скользящим звуком.
– Иван Иванович! – сказал я тогда. – Ну где ты слышал о людях, которым нужно убивать? Это что у них, в обмен веществ входит?
– А если это политическое убийство? – сказал Грёма, волнуясь. – А если провокация? Мы должны принять безотлагательные меры. Мы…
– А чем мы сейчас занимаемся? – рявкнул Молодой. – Начни ты уже соображать, шрень-брень имперская!
– Урод!
– Господа мои!
Уходя, я заметил управляющего, который давал какие-то указания в отделе ковров. Ковры – и свёрнутые, и висевшие по стенам – были невероятно толсты, и такой же толстый продавец стоял, недовольно сцепив на животе руки-рулоны.
– Чистым должен быть прилавок, чистым, – быстро и нервно выговаривал управляющий. – Не нужно здесь восточный базар устраивать.
– Отчего же, – сказал я, – будет миленько.
Управляющий обернулся.
– Спасибо, спасибо за совет, Разноглазый.
Он намеревался продолжить, наговорить обидных и едких стремительных слов, но его нервы окончательно сдали: слова разлетелись, губы затряслись. Я отвёл его в сторонку.
– Как управляется фриторг?
– А в чём дело, в чём дело?
Я мысленно бросил монетку и сказал правду:
– Хочу узнать в подробностях, что происходит на Финбане. А также послать туда письмо и получить ответ. У вас ведь есть связь между филиалами?
– Мы не вмешиваемся в политику, не вмешиваемся! Фриторг соблюдает строгий нейтралитет.
– Да это личное, никакой политики. Как там, кстати, с Национальной Гвардией, жалоб нет?
Управляющий откинул голову и сжал руки.
– Что мне толку на них жаловаться, что толку?
– Неужели, – сказал я, снимая очки, – я совсем и ни в чём не смогу помочь?
По гладкому моложавому лицу прошла волна страдания. Административный талант управляющего наверное соответствовал уровню фриторга, а вот состояние психики было ни к чёрту. Постоянная внутренняя дрожь мешала ему усвоить ненамеренную и неосмысляемую жестокость, бывшую таким же отличием этой корпорации, как её трейд-марки. Фриторг не разменивался на эмоции. Вы не можете с настоящим размахом торговать и при этом входить в положение сирот, ограбленных ротозеев и политиков. Без осуждения признавая, что в этой жизни каждый пытается урвать свой кусок, фриторг не оправдывался, когда его челюсти оказывались мощнее других. Косари обеспечивали социальную защиту, главари банд отстёгивали школам и библиотекам, наш губернатор перед каждыми выборами жертвовал крупные суммы Дому культуры, каждый тать пускал для приличия слезу, выселяя жильцов из приглянувшейся избушки, – фриторг делал пожертвования только в крайнем случае, лишь бы отвязались, и нимало того не скрывал. Неведомые и всевластные владельцы фриторга парили в плотном воздухе догадок и мифов: следы их собственной жизни не обнаруживались ни в одной из известных мне провинций. На Финбане говорили, что они живут в Автово, Автово отправляло их на Финбан. О них ничего не знали даже те, кому положено знать хоть что-то, и боязливое удивление перед ними сравняло власть и обывателей.
Возвращаясь к управляющему, нужно сказать, что он был и ощущал себя всего лишь наёмным работником и маниакально избегал выходить за рамки прямых обязанностей. Дерзостнейшим его подвигом было бы послать запрос по инстанциям, и хотя он безусловно информировал о происходящем далёких грозных хозяев, но никогда не создал бы информационный повод своеручно. Держи карман шире! Родился он невротиком или его сделал таким неусыпный контроль над вверенным хозяйством, но управляющий был убеждён, что в мире за пределами подотчётного всё и всегда идёт наперекосяк, вопреки самым выверенным прогнозам и самым ярким озарениям, и с таким посылом, что, если есть малейший шанс сбоя, сбой происходит.
Забывал он переживать, только погружаясь в дела, поэтому трудился без устали. Преодолевая внутреннее сопротивление, шёл домой ночевать, утром спешил со всех ног, обмирая при абсурдных и фантастических мыслях, предчувствиях разразившейся катастрофы, и переводил дух, оказавшись в кресле за рабочим столом, снаружи такой же чистый и свежий, как его полированная поверхность, внутри – в рубцах и отвратительных шрамах, оставленных ожогами ясновидения.
– Сколько стоит мой покой? – спросил он наконец.
– У тебя нет таких денег.
Когда я шёл домой обедать, мне повстречался Муха, который топотал меж сугробов с плотно набитым аптечным (черно обвитая змеёй чаша на белом фоне, трейд-марка всех аптек мира) пакетом и выглядел так, словно хотел проскользнуть незамеченным. Я заступил ему дорогу.
– Приветик, – сказал Муха, косясь в сторону. – Ты со мной?
– Куда?
Муха недовольно вздел пакет и покачал им перед моим носом.
– Непонятно, куда? Что ж ты натворил, Разноглазый?
– Это был не я.
– Но ты не заступился!
– А он теперь, бедный, лежит и всем желающим рассказывает, что за него должны были заступаться?
– Хм, – сказал Муха, – Фигушка и не отрицает, что себя вёл… Ладно. Я сегодня помедитирую, а завтра скажу тебе, что думаю. Так ты идёшь?
– Я тебя провожу.
Мы с боем двинулись через снега переулка. Не став мудрить, я брякнул:
– Жёвку убили.
– Кого?
– Да Жёвку, Жёвку нашего.
Достойно примечания, что, оказавшись в Автово в составе оккупационного корпуса, ни Муха, ни я не сделали попытки увидеть предателя. Я обратился напрямую к Добыче Петровичу, а Муха – всегда такой открытый и общительный – затаился и не задал ни одного вопроса, не сказал ни слова.
Ознакомительная версия.
