Утром, когда я проснулся, солнца не было видно, небо заложили серые тучи, и моросил мелкий дождик. Я лежал в своем гнезде, до тех пор, пока капли воды не добрались до меня. Когда выбрался наружу, чтобы совсем не продрогнуть начал бегать туда сюда по небольшому заливному лугу, немного согревшись, задумчиво поглядел на, вылезшую откуда-то, лягушку, но все же решил с подобной закуской немного повременить. И вновь начался все тот же путь уже по берегу широкой реки, плавно несущей свои воды на юго-запад. К полудню дождь все же закончился, и тучи понемногу разошлись. Выглянуло солнце и стало немного веселей. Периодически на пути встречались пороги, в которых ревела вода, и торчали большие серые скалы. Потому мысль попробовать сделать плот меня не особо посещала. После одного из порогов, когда шел по высокому берегу, показалось, что иду по тропке. Сначала, не веря своим глазам, подумал, что это просто звериная тропка, протоптанная к водопою, но тропа становилась все шире и затем, неожиданно, вышел на небольшую поляну. На ней, похоже был пожар, но, присмотревшись, я заметил, что все упавшие деревья были срублены, а с одного края уже выкорчевано несколько пней, а под дальними, торчит несколько ваг. Неожиданно закружилась голова, и бешено застучало сердце. Из-за резкой слабости в ногах мне пришлось сесть на ближайшее упавшее дерево. Несколько минут я сидел, глубоко дыша, пытаясь успокоиться. Видимо я уже настолько уверовал, в своем одиночестве в дикой тайге, что следы деятельности человека произвели на меня такое действие. Понемногу бешеное биение сердца унялось, а в голове исчез звон. Я осторожно поднялся и начал внимательно оглядывать все вокруг.
– Это что же подсечное земледелие? Куда же меня и какой черт занес? Помнится, в каком то музее видел я такие картинки,- нервно крутились мысли в голове.
Обойдя поляну, ничего полезного на ней не нашел и, уже почти по натоптанной дороге, пошагал дальше. Еще час ходьбы привел к полю, на котором колосилась, по-видимому, тощая рожь или ячмень, моих познаний в агрономии, увы, не хватало на определение злаков. Большая часть поля была уже сжата. За ним метрах в ста виднелся забор, сделанный из целиковых стволов, вплотную вкопанных друг к другу и заканчивающихся заостренными обугленными концами. В заборе виднелись небольшие ворота, по-видимому, заложенные чем-то изнутри. Запахло дымом и каким-то варевом, на что мой желудок отреагировал болезненной судорогой.
Подойдя к воротам, аккуратно постучал. Во дворе кто-то ойкнул, и началась беготня. Над тыном появилась лохматая голова и, оглядевшись вокруг, что-то крикнула, но я не понял ничего. Внезапно створка ворот распахнулась, и на меня, держа деревянные вилы в руках, попер низенький мужик, ростом он был наверно мне чуть повыше пупка, было видно, что струхнул он изрядно. Все-таки рост два метра два сантиметра и в мое время вызывал немалое уважение. Я отступил на шаг и поднял руки вверх, показывая, что там ничего нет. Потом знаками показал, что кидаю вилами сено, а потом показал на рот. Мужик попался сообразительный и согласно закивал головой, а потом, вытащив из-за пояса приличный килорез, слегка оцарапал мне запястье и, увидев кровь, что-то ободряюще прокричал во двор.
Когда я зашел туда все домочадцы уже выскочили на улицу и оживленно переговаривались, с удивлением рассматривая меня. Две рыжих собачонки, усердно облаивали меня, стараясь укусить за ноги, Лишь мелкая лошаденка стоявшая запряженная в большую волокушу, не обратила на меня внимания, а, опустив голову, старательно жевала мякину, видимо оставшуюся после обмолота ржи.
Я прислушался к речи лесных жителей, чем-то мне этот язык был знаком.
– Вепс? – спросил я хозяина, указывая на него пальцем.
Явно поняв мой вопрос, хозяин согласно закивал головой и вновь разразился целой речью, показывая на меня, и неоднократно вопросительно повторяя:
– Нурманн?
– Я не нурманн!- был мой громкий ответ, при этом я еще пытался махать рукой,- я русский.
Хозяева переглянулись и, не поняв ничего, пригласили меня в избу. Высокий рубленый в лапу дом, крытый потемневшей дранкой выглядел совсем неплохо. Мы поднялись по высокому крыльцу на второй этаж, с первого слышалось мычание коровы и блеяние овец. А вот внутри было уже совсем не так хорошо. Потолки здесь были значительно ниже моего роста, поэтому пришлось идти нагнувшись. В конце единственной комнаты был сложен очаг из камней, в котором были несколько отверстий, чтобы ставить горшки. От одного такого горшка, стоявшего там, исходил аромат, на который мой желудок отозвался хорошо слышной музыкой. От бревенчатых темных стен несло дымом, потолок был вообще закопчен дочерна, видимо при растопке, большая часть дыма оставалась в доме, прежде чем его начинало вытягивать через деревянную трубу в потолке. Из пазов между бревнами торчал, плохо законопаченный, мох. Посреди помещения стоял, грубо сделанный, стол из тесаных топором досок, вдоль него стояли лавки. Такие же лавки стояли вдоль стен. Другую часть комнаты занимал огромный ткацкий станок, в котором лежала начатая холстина. Там же на полке около торчавшей из стены потушенной недогоревшей лучины лежали пара веретен, и стояла стойка с куделью.
Только сейчас до меня дошло, что я голый. Но на мою наготу особого внимания никто не обратил, хотя две девицы вначале похихикали, глядя на мое, скукоженное от холода, достоинство.
Хозяин, поднял крышку лавки, стоявшей у стены достал из глубин рундука старые латаные порты, сунул их мне в руки и попытался похлопать по плечу, но не достал. Я быстро натянул это тряпье и хотел перевязать его все той же березовой лентой, но вепс протянул мне плетеную льняную веревку, и проблема удержания штанов была решена. Больше мне пока никакой одежки не выделили, но для меня сейчас и холщовые драные порты были праздником.
Немного погодя, все сели за стол, хозяйка, натужась, вынула горшок из очага и поставила на середину стола, члены семьи начали по очереди залезать в него своими ложками. Мне тоже выделили убогую ложку, по-видимому, творение кого-то из детей, потому, что есть ей было совершенно невозможно. Но я, попросив нож, быстро сделал конус из бересты и, защепив его палочкой, вместе с остальными начал есть аппетитно пахнущее варево в горшке. Это оказалась пареная до каши – репа, она была чуть подсолена, и вместе с куском черного хлеба, по консистенции напоминающим глину, показалась мне, голодавшему три дня, лучшим блюдом на свете.
После ужина быстро темнело, два маленьких окошка затянутых бычьим пузырем почти не пропускали свет. В женском углу зажгли лучину, и под хиханье и хаханье девушек и их мамаши, послышался шорох веретен и стук ткацкого станка. Немного погодя женщины завели заунывную грустную песню, в которой я, естественно, ни хрена не понимал. Продолжалось это еще около двух часов, затем из-под лавок были раскатаны грубые, сшитые из шкур и тряпок, перины, набитые утиным пухом и потертые, плохо выделанные, сшитые вместе овечьи шкуры. Мне было предложено отдельное место немного в стороне от остальных домочадцев, спавших вплотную друг к другу.
