Любящая женщина? Нет ее, Петру Второму всего четырнадцать лет.
И наконец учитель. Но Остерман – человек очень осторожный, да к тому же сильно не любящий Ивана Долгорукова, так что вряд ли он сразу начнет делиться своими подозрениями, даже если они у него и возникнут. Тем более что любые отклонения можно будет списать на чудесное исцеление от смертельной болезни – десяток цитат из только что проверенных были предназначены именно для этого.
Наконец, после выполнения задачи надо будет просто где-нибудь осесть и пожить в свое удовольствие – так почему бы и не на троне?
Дзинькнул зуммер, что означало: до решающего момента остался час, пора занимать место в камере переноса.
Январь 1730 года выдался холодным, а к Крещению, как и положено, мороз еще усилился. Может, это и стало бы темой для пересудов в высшем свете Москвы, если бы не иные новости, занимавшие умы гораздо больше, нежели капризы погоды. Ведь на восемнадцатое января была назначена царская свадьба! Съехались гости, но царь внезапно заболел, и теперь народ прикидывал – то ли разъезжаться по домам и поместьям, то ли подождать. Потому как царские похороны – зрелище ничуть не менее впечатляющее, чем свадьба. В какой-то мере даже более – ведь в отличие от свадьбы похороны одного монарха могут происходить только один раз, без всяких исключений.
Поэтому в Лефортовском дворце, гордо стоящем на правом берегу Яузы, царило нездоровое оживление. В самом буквальном смысле это слова, ибо молодой император умирал, это уже знали все, вплоть до последнего истопника, и вопрос был только в том, когда свершится это событие и что начнет происходить после него. Ну а пока каждый обитатель дворца в меру сил участвовал в поддержании и расширении ажиотажа.
На третьем этаже главного здания, прямо над покоями умирающего Петра Второго, увлеченно дискутировали лейб-медики.
– Только такой неуч, как вы, мог предполагать лихорадку на почве кишечной меланхолии после жалоб пациента на боли в крестце, – вещал академик Лаврентий Лаврентьевич Блюментрост. – Ведь оный симптом однозначно указывает на оспу! Которая могла бы и не перейти в смертельную «черную» стадию, если бы вы не ослабили больного своими дурацкими настойками травы бодяги, от коих его рвало желчью. Ваши микстуры годны только на то, чтобы травить ими тараканов, – это единственное, что у вас получается!
– От кого я это слышу? – не остался в долгу профессор Николас ван Бидлоо. – От человека, на руках которого только за последние пять лет умерли Петр Великий, императрица Екатерина и царевна Наталья. Теперь вами загублен последний Рюрикович. Не слишком ли много для одного поганого Блюментроста?!
– Говорят же, что глас народа – глас Божий, – вздохнул Лаврентий Лаврентьевич. – А знаете, как произносят вашу фамилию в том самом народе? «Быдло»! Так оно и есть – Господи, прости меня грешного. Позор не знать не только азов медицины, но даже истории страны, живя в ней более четверти века. Его величество – Романов, а не Рюрик! Быдло вы необразованное, милостивый государь, и ничего более.
Впрочем, внимательный наблюдатель мог бы заметить, что ученые мужи обличали друг друга без особого энтузиазма. Потому что каждый из них в глубине души был доволен тем, что последний вздох императора примет не он. У постели больного уже почти сутки священнодействовал некий астральный целитель, потомственный кудесник Шенда Кристодемус, спешно вызванный Остерманом из Риги. На него и ляжет ответственность за смерть молодого императора, которой медики, несмотря на различие в диагнозах, единодушно ожидали в ближайшие сутки.
Обер-камергер Иван Долгоруков в начале болезни неотлучно находился у постели царя, но, услышав от Блюментроста, что надежды больше нет, еще днем шестнадцатого января ускакал в свое имение Горенки, и, чем он там сейчас занимался, не знал почти никто. А те немногие, кто знал, помалкивали, потому как Иван, умевший подделывать почерк молодого императора, старательно писал поддельное завещание, согласно которому престол переходил невесте Петра, сестре обер-камергера Екатерине Долгоруковой.
Последние двое суток рядом с царем пребывал его учитель, вице-канцлер Андрей Иванович Остерман. Но вечером восемнадцатого января он, почувствовав упадок сил после двухсуточного бдения, удалился в свои покои, наказав протопопу Василию Пряхину немедля будить его в случае любого изменения в самочувствии больного. Этот протопоп остался около Петра – читать псалмы и присматривать, чтобы еретический Кристодемус не совершил над больным чего-либо богопротивного.
Остерману удалось поспать всего четыре часа, когда к нему, преодолев сопротивление камердинера, ворвался протопоп. Был он с перекошенной мордой и явно в расстроенных чувствах, связно не говорил, а только сумбурно восклицал:
– Там!.. Господи Иисусе Христе, помилуй раба твоего грешного! Ваше сиятельство, скорее!
И при этом непрерывно крестился.
Наскоро одевшись, Остерман пошел или, точнее, почти побежал за попом, по дороге вслушиваясь в его не очень членораздельные выкрики. В общем, понять удалось немного, да и то оно вызывало серьезные сомнения. Якобы над больным сверкнула ярчайшая вспышка, а потом сверху образовался ангел небесный, возложивший длань на чело Петра. Видя такое, Пряхин попытался перекреститься, но вместо этого лишился сознания, а придя в себя, обнаружил, что лежит рядом с богомерзким кудесником Шендой, тоже пребывающим в бесчувствии. Протопоп встал, наконец-то осенил себя крестным знамением и, натыкаясь на стены, бросился сообщать о сногсшибательной новости вице-канцлеру.
– Что с государем? – пропыхтел Андрей Иванович.
Но в ответ было еще раз повторено про ангела, и все.
Первое, что увидел Остерман в покоях императора, – неподвижное тело Кристодемуса, развалившееся у самого ложа больного. Перешагнув через него, вице-канцлер схватил лежащую поверх одеяла руку Петра, страшась ощутить могильный холод. Но рука была теплая. И вдруг она слегка сжала пальцы, а потом – о чудо! – Петр открыл глаза.
– Что, Андрей Иванович, испугался? – спросил император еле слышным шепотом. – Я, честно говоря, тоже подумал, что мой земной путь окончен, и совсем было собрался последовать за сестрой Натальей. Но Господь в милости своей безграничной решил, что мне еще рано, поэтому не бойся, эта хворь меня не убьет.
Сзади икнул, а потом всхрапнул кудесник-целитель. Петр чуть повернул голову, с интересом посмотрел вниз и предложил:
– Распорядись, чтобы его убрали, он свое дело сделал, а мне надо сказать кое-что важное.
Пока два дюжих лакея вытаскивали бесчувственное тело Кристодемуса, Остерман немного пришел в себя.
