— Но ты ведь не чужд содействию за вознаграждение?
— Что ты, конечно не чужд.
— Ну вот и славно. Сорок гривен ты свои получишь. Завтра же.
— За что же это?
— За то, что скажешь князю, что укрепления строятся. А я уж не подведу — скоро начну их строить.
— Да? Хмм. А как зовут зодчего, который будет их строить? У тебя есть кто на примете?
— Конечно. Зодчий Лапа.
— Не могу.
— Что не можешь?
— Сказать так князю. Не могу. Позавчера я был у зодчего Лапы, и он мне сказал по очень большому секрету, что получил от тебя вознаграждение за содействие в размере пятидесяти гривен.
— Хорошо, я дам тебе шестьдесят.
— Нет, не надо. Лучше дай князю триста восемьдесят. Дань триста сорок, и сорок гривен виры. Награди князя, и он тебе посодействует. Прибавь к этим деньгам еще сорок за церкву.
— За церкву?
— Тут есть запись, что ты пожертвовал двадцать четыре гривны на строительство церквы. На самом деле дьякон Афанасий получил от тебя десять гривен. И написал князю, что церква строится.
— Афанасий врет.
— Я тоже так думаю. Я думаю, он получил от тебя не десять гривен, а больше. Вчера его взяли под стражу, а на его место назначили другого дьякона. Он произвел проверку и сказал, что даже котлован для фундамента не начали еще копать.
— Попы вечно все путают. И то сказать — греки. Кто их знает, что они говорят. Я мог дьякона как-то не так понять. Я не знаю греческого.
— Оно так, но я-то знаю греческий, — сказал Яван. — Дьякон сказал, что ты хороший человек. Так вот, даю тебе, хороший человек, три дня сроку. Принеси, Нещук, всю сумму сюда, я выпишу тебе расписку, и содействие князя будет так велико, что он с большой радостию в сердце своем возьмет да и не посадит тебя в темницу на три года.
— Ты не забывайся, Яван, — сказал Нещук строго. — Ты не балуй словесно без повода. Кто ты такой! И кто я. Я вот сейчас пойду и пожалуюсь болярину Паршу.
— Это хорошая мысль. Так и сделай.
— Он не допустит, чтобы честные землевладельцы терпели обиды в детинце, оскорбления от… кто ты такой, говоришь?…
— От межа.
— Вот. От межа. Который, к тому же, ковш.
— Конечно не допустит. Как, например, неделю назад он не допустил, чтобы я его оскорблял. Не допущу, говорит.
— Вот видишь!
— И заплатил все до последней сапы, предупреждая оскорбления. Четыреста восемьдесят гривен. Из них пятьдесят — серебром, новой чеканки, с портретом князя нашего.
— Он… заплатил?
— Да.
— Он был должен?
— Он сказал, что в этом году у него на полях ничего не выросло, а в лесах ничего не водится. Как и в озере. И нужно восстанавливать хозяйство.
— И что же?
— Я послал человека посмотреть, и, может быть, помочь советом. Сделать так, чтобы росло и водилось. Человек обнаружил, что добрый Парш ошибся. И растет, и водится, и дань собирается исправно. У Парша было всего лишь предубеждение противу уплаты князю княжеской доли. Но оно быстро прошло, это предубеждение. Три дня, Нещук.
* * *
В глубокой задумчивости Нещук вернулся домой. Денег, какие требовал Яван, дома не было. Времени, чтобы послать людей собрать со смердов дань, тоже. Следовало одалживать, возможно под большой надстрой.
— Кедр! — крикнул Нещук.
Опрятный холоп, служивший в доме экономом, вошел и поклонился.
— Сестренка твоя хочет тебя видеть, болярин, — сказал он.
— Какая сестренка?
— Известно какая. Какая в отъезде была. А нынче вернулась.
— А, да? Ну, леший с ней. Не до нее сейчас. Беги к Вострухину Мельнику, проси у него двести гривен. Под любой надстрой. Потом к Бескану, проси триста. И для ровного счета к Бажену, у него возьмешь еще двести.
— Бажен в отъезде.
— Да? Ах ты, хорла, как некстати. Проси у Бескана пятьсот. Может, у сестры деньги есть? Муж ее… Впрочем, ладно. Беги к Бескану, а сестру пригласи сюда. Вот, пожалуйста, съездил князь наш замечательный к ковшам, научили его ковши, как людей приличных обирать.
Кедр поклонился и вышел. Через некоторое время в гридницу вошла сестра Нещука, именем Любава. Одета она была так, что Нещук поднял удивленно брови, несмотря на то, что отличался хорошими манерами и не обычно не допускал чрезмерно выразительной мимики. Вся одежда на сестре была с чужого плеча — и рубаха, и понева, и… Волосы странно как-то уложены. Э, да она ж в лаптях! Ну и ну.
— С возвращением, сестренка, — сказал Нещук.
— Здравствуй, брат. Ты не возражаешь, я присяду? Очень устала.
— Садись, обязательно садись, — сказал Нещук. — Что нового? Как путешествовали?
— Муж мой погиб, — сказала она.
— Вот как!… Мир его праху. А что случилось?
— Я не хочу сейчас об этом говорить, брат мой.
Как-то даже неудобно заводить разговор о деньгах, подумал Нещук. Что же делать? Судя по виду, у нее нет ничего. Муж погиб, надо же. Канул в Лету, и, видимо, вместе с деньгами.
— Устала я, Нещук, устала. Вернулась я вчера, а сегодня меня выгнали из дома.
— Как! — сказал Нещук. — Какого дома? Твоего собственного?
— Да.
— Кто?
— Новые жильцы. Просто выставили за дверь. И вот, видишь ли, я здесь вся, в чем есть.
— Это невежливо!
— Да.
— Это просто свинство. Как! Хозяйку дома! До чего мы погрязли в варварстве! Нет, все-таки Новгород — слишком северный город. Никогда здесь не будет ни хороших манер, ни порядочных отношений между людьми. Какие-то разбогатевшие смерды, небось?
— Возможно. Они мне не сказали, кто они.
— Я этого так не оставлю. Я пойду к князю, сестра! Нет уж, это им придется забыть. Распустились!
— Нещук, брат мой, — сказала Любава. — Мне неудобно тебя об этом просить, но мне нужны деньги.
— Да, я понимаю, — ответил он, умеряя пыл. — Да, сестренка. Ты подожди немного только. Недели через две я смогу тебе дать денег. Не много, но смогу.
— Мне нужно сейчас.
— Сейчас? Очень жаль. Очень, очень. Сейчас — такое положение, сестра… тут ко мне давеча приходили двое… Любо-дорого… видела бы ты… водили меня в детинец. Три дня сроку дали собрать нужную сумму, а иначе плохо будет. Эх! Приехала бы ты на неделю раньше.
— Тогда, если ты не можешь дать мне денег…
— И хотел бы, сестра. Ты знаешь, семейные связи в нашем роду крепки, на них все и держится. Но не могу я сейчас.
— Тогда позволь мне у тебя немного пожить. совсем недолго. Мне некуда больше пойти.
— Ах, сестра, как можешь ты так говорить! Некуда пойти! Столько друзей, столько хороших знакомых! Да от тебя в этом городе все без ума! Ты, сестра, в завидном положении по сравнению со мною! Нет, нет, я нисколько не умаляю твое горе. Но пойми — это мне некуда пойти. Не сегодня-завтра явится стража, и у меня отнимут дом и даже носильную одежу. Безделушки, фамильное золото — все. Я не могу поставить тебя в такое положение, чтобы вдруг, пришедши за мною, стража нашла бы заодно и тебя, и чтобы мой позор тебя коснулся! Нет, нет. Нельзя. Береги честь семьи, сестра. Пойди к подругам. О, богиня луны, да всякий в этом городе почтет за честь предоставить тебе дом и стол. А я — всего лишь бедный гонимый должник. Сегодня я еще похож на себя вчерашнего — беззаботного, легкомысленного, веселого, а завтра я буду укуп презренный и, поскольку я ровно ничего не умею, кроме как тратить со вкусом деньги, меня по истечении срока отдадут в холопы и будут пороть кнутом. И буду я где-нибудь прислуживать, пригибаясь, в каком-нибудь доме, обитатели которого еще вчера считали за честь поклониться мне на улице и осведомиться о состоянии моего здоровья. Как преходяще всё, как зыбко, сестра!
