Адмирал тоже почувствовал неловкость и постарался исправить положение:
- Отец Афанасий не новичок - зимовал на Земле Николая, именно там он иссек собственный аппендикс, показав пример самообладания и твердости духа.
- Вот как? - Алексей по-другому взглянул на начальника Антарктической экспедиции.
- Я учился у Бурденко, - просто объяснил священник. Невелика, мол, моя заслуга, поучитесь у Бурденко, и вы сможете то же.
- Было тяжело? - невольно полюбопытствовал Алексей и тут же укорил себя за неуместный вопрос. Но отцу Афанасию отвечать на него было не впервой.
- Тяжело было решиться. Аппендицит прихватил внезапно, а себя со стороны видно плохо. Чуть было не упустил время. Сама же операция… Жить хотелось.
- Хотелось?
- Разумеется, и сейчас хочется, Государь. Но человек порой мало ценит то, что дано ему по праву рождения, и только угроза потери заставляет осознать, как многого он может лишиться. И тогда открываешь в себе новые силы.
К чему он это, подумал Алексей, на что намекает? Очевидно, священник тоже осознал невольную двусмысленность сказанного и запнулся. А все-таки непохоже это на случайную обмолвку. Такой молодец три раза обдумает, прежде чем скажет, тем более - самому государю.
- Мне остается только пожелать всем вам успеха, - пробормотал Алексей. Все, поговорили. Поняв, что аудиенция закончилась, оба полярника откланялись. У двери адмирал замешкался, и Алексей понял, что Александру Васильевичу хочет поговорить наедине.
- Да, Александр Васильевич, задержитесь, пожалуйста. Адмирал благодарно взглянул на него.
- Отец Афанасий еще молодой, но… Вы позволите говорить откровенно, Государь?
- Разумеется…
- Вы должны знать: многие, очень многие ждут от Вас действий. Ваши друзья - а у вас много друзей, поверьте, - готовы всемерно поддержать э-э… более активную позицию Вашего величества.
- Я приму это к сведению, - ну, вот. Еще один приверженец.
- Флот - я отвечаю за свои слова, - флот не любит… нынешних.
- Не любить одних - еще не значит любить других.
- Других - может быть, но Вас, Государь, флот любит.
- Кроме военно-морского флота есть и воздушный. А также армия. Вы хотите, чтобы я развязал гражданскую войну? Мало нам германской?
- Германская война будет окончена - может быть окончена - еще до Рождества. Коминтерн готов заключить мирный договор, весьма выгодный России. Если этого захочет наше правительство.
- Что вы имеете ввиду?
- Идут обширная подготовка к новой кампании. В любой момент, Ваше Величество, может быть отдан приказ двинуть корабли к берегам Америки.
- Америки? - Алексей недоверчиво рассмеялся. - У наших стратегов, конечно, аппетит отменный, но - Америка?
- Идеальный противник. Далекий, поэтому воевать можно бесконечно долго. А когда страна воюет, управлять ей куда проще, чем мирной. Даже не управлять - командовать.
- Хорошо, хорошо, адмирал, - не хотелось продолжать разговор.
- Я считал своим долгом сказать то, что сказал.
- Я ценю вашу откровенность, - всем видом Алексей показывал, что - хватит. Адмирал, наверное, разочарован. Как всем хочется действия! Заговоры, перевороты, потрясения. Сразу и вдруг.
Затея с Антарктической экспедицией после этого разговора показалась пустячной. Детская забава. А он так гордился ею - настоял чтобы полностью, до копейки она была оплачена из его собственных средств, составлял программу исследований, подбирал - с помощью адмирала - людей.
Действовать. Только этого от него и ждут. И гипотетические друзья и несомненные - о, совершенно! - враги.
Поначалу боль казалась пустячной, гораздо больше его обеспокоило - кто? Кто стрельнул в спину? Бердников, Сашка Коленьков, Азаров? Каждый ненавидел его люто, как, впрочем, и он их.
Ефрейтор привалился боком к дереву, неловко, левой рукой начал ощупывать себя. Лишь с третьего раза ладонь окрасилась кровью, где-то у лопатки. А спереди ничего не было. Застряла внутри.
Взяла досада. Германец, он перед ним, за спиралями, и ничего, не стреляет, а эти… Он выругался, полегчало - обманно, на куцый щенячий хвост, но он воспользовался и этой малостью, пригнувшись, перебежал под защиту кустов, хотя, наверное, тех сдуло, на выстрел вот-вот придет кто из офицеров, стреляли нынче редко, затишье, но опаска лишней не бывает, особенно здесь.
Пролежал он недолго, может, совсем недолго.
- Ты чего лежишь, Евтюхов? Никак, ранили?
- Так точно, ваше благородие, - вот тут-то боль и показалась: зацепила, дернула и поволокла. Он закусил губу, пытаясь ее обороть, да толку…
Подпоручик был не один, вместе с ним трое солдат. Дозорные.
- Ты того… Терпи. Сейчас в лазарет доставим, тут близко, - приговаривал один, из соседней роты, Гаврилов, что ли, перевязывая поверх гимнастерки серым полевым бинтом. Он терпел, куда ж деваться, да еще подпоручик облегчительный укол сам сделал, из собственной офицерской аптечки, не пожалел, про уколы эти много слухов ходили, он думал - врут все, болтают, но помогло почти сразу - боль закрылась, угасла.
- Вот тебе и германец, - офицер спрятал аптечку, посмотрел в сторону спиралей. - Не трогаем их, а они…
Ефрейтор хотел было сказать, что германец тут не причем, но опомнился: одно дело - от врага пострадать, совсем другое - от своих. Ничего, с этими он сам посчитается, понадобиться пособить - есть кому. За дружка своего, самострельщика, поквитаться хотят, ладно, ждите.
- Ты, Гаврилов, доведи его до лазарета, видишь, сам он не дойдет, - скомандовал прапорщик.
Путь помнился плохо, остался разве что запах нового порошка от вшей, которым Гаврилов обсыпался знатно. Ефрейтор же порошка этого не переносил, начинало зудиться, покрываться волдырями тело, и ему специально разрешили раз в неделю ходить в баню соседнего полка, где работала вошебойка.
Лазарет никаким лазаретом не был, просто - полковой медицинский пункт. Стоял он, укрытый пригорком, верстах в трех, и, дойдя до места, ефрейтор висел на Гаврилове. Тот лишь уговаривал терпеть, и почти нес его, обхватив рукой за пояс.
Встретили их без охов и ахов, ефрейтора уложили на носилки, просто смешно, столько прошагал сам, а в перевязочную, тут же, рядом - понесут. Солдата принялись расспрашивать, что да как, ефрейтор прислушивался, готовый поправить, но Гаврилов говорил правильно, мол, на глазах их благородия подпоручика Семенова ранила ефрейтора германская пуля. К словам солдата не придирались, да и как придерешься - рана в спину самострелом быть не могла никак.
Гимнастерку снимать не стали, а рассекли ножом, жалко было, чистая, в бане-то он и стирался при каждой возможности, потом чем-то холодным мазали спину, холодным и пахучим особым медицинским запахом. Он лежал на перевязочном столе на животе, голову держал набок, так велели, и думал: признают ранение легким или тяжелым. Если тяжелым, то могут дать большой отпуск или даже демобилизовать подчистую, одно легкое ранение у него уже было.
- Зонд, - потребовал доктор.
Хоть и легкое, тоже ничего, отпишут домой, мол, геройски воюет за Отечество, и за ранение хозяйству должно выйти послабление, по указу. В полку был солдат, четырежды легко ранен, так налог ему снизили наполовину, как за убитого. Он не четырежды, но все ж бабе облегчение.
Доктор обколол рану хорошо, на совесть, чувствовалось, как он ворочает в ней инструментом (ефрейтор мельком видел - блестящий, красивый) а боли не было. Потом позвали другого доктора, который зубы дергал, вместе они еще немного тревожили рану, а потом опять помазали холодным, приложили ваты и заклеили марлей сверху, так, во всяком случае, он понял.
- Как чувствуешь, ефрейтор? - спросил его первый доктор, наклонясь почти к лицу, видны были крупные поры и пот на лбу и висках. Тоже работенка - латать раненых. Не под пулями, но…
Ефрейтор не знал, как ответить. Не больно, так зачтут ранение за легкое, соврать, что больно - вдруг здоровью навредить? Доктор, видно, понял и сказал:
- Ты к отпуску готовься, долгому. Мы тебя сначала в госпиталь окружной направим, а по выздоровлении, скорее всего, вчистую от службы освободят.
Он поверил доктору, тут, на передовой, врать не станут.
- Совсем не больно. Наверное, ваши уколы сильные.
Доктор вроде и не обрадовался, а наоборот. Они вместе с зубным доктором начали говорит вполголоса и непонятно, а он на столе лежал совершенно спокойно, наверное, даже бы уснул, но доктора скомандовали, и его переложили на носилки, укрыли принесенным откуда-то одеялом и так, накрытого, понесли в палатку.
Палатка, большая, была почти пустой, у стены, далекой от входа, лежали двое, и все. Его уложили, он попросил - поближе к двери, днем душно, а к вечеру обещали отправить в госпиталь, подоткнули одеяло, спросили, не нужно ли чего, не стесняйся, но ему и вправду ничего не нужно было, он как раз облегчался, когда ранили, и, пообещав позвать, если что, он устроился на приглянувшемся месте.
