— А случалось ли вам едать чибриков в соку? — спросил Николай Николаевич.
— И не слыхивал.
— Немудрено. Я маленьким, бывало, капризничал, высматривал и вынюхивал, чем кормят, и любимая тетушка выдумывала несусветные названия для самых простеньких блюд. Что это? — спрашивал я, с подозрением оглядывая тушеные в картошке копченые косточки. А это, миленький, чибрики в соку, — ответствовала тетушка.
— Прелестно! — сказал Хозяин.
Вместо галстука носил Николай Николаевич почему-то бант, а из кармана пиджака его неизменно торчал тонкий яркий носовой платок.
Теплый тропический воздух плыл волнами из открытого окна. Я услышала тихий знакомый свист.
— Эммери идет, — сказал Хозяин.
У Эммери была привычка насвистывать тихо сквозь зубы, свист выдавал его приближение, предварял его, как свистящий звук — появление змеи в конан-дойлевской, обожаемой мною "Пестрой ленте".
Узколицый, легкий, молчаливый, Эммери садился в качалку и, раскачиваясь, смотрел в окно.
— На что вы смотрите? — спросила я.
— Просто смотрю, — отвечал он. — Я люблю оконные проемы.
— А дверные? — спросил Николай Николаевич.
— Дверные тоже.
Мне казалось, Эммери плохо понимал юмор, иронию, игру, столь ценимую остальными ночными гостями квартиры в подворотне; он всегда сохранял серьезность.
— А лестничные? — не унимался Николай Николаевич.
— Лестничные — нет.
— Не любите?
— Равнодушен.
Пришел Шиншилла и принес связку бубликов и баранок "в духе Машкова", как выразился Николай Николаевич.
— Но каков альтруизм, — сказал Хозяин, — сам-то он этого не едал отродясь и не собирается.
— Само собой, — сказал Шиншилла, — я вообще только пью. Мне нельзя вес набирать. Из театра выгонят — раз, элевация пропадет — два, да и неэстетично. Видите, какая у меня талия?
— А коли пить, — сказал Николай Николаевич, — дело кончится водянкой. И вообще нельзя пить и не закусывать. Цирроз будет, батенька, печени.
Хозяин принес блюдо с финиками, изюмом и орехами и поставил перед Шиншиллой.
— Нет, вы сущий ангел! — вскричал тот. — Если бы не мой покровитель, — он дотронулся до сережки в левой мочке, — от которого зависит не только моя жизнь, но и моя карьера, я бы не успокоился, пока вас бы не соблазнил.
— Да полно, дружочек, — сказал Хозяин, — чем вы меня можете соблазнить?
Шиншилла открыл было рот, а потом глянул на меня, говорить раздумал и засмеялся.
Через полчаса явились вместе Камедиаров и Леснин, утверждая, что встретились у двери, каждый с шампанским.
— Бублики в шампанском, — сказал Николай Николаевич.
— Главное, чтобы не ананасы в рассоле, — откликнулся Хозяин.
— Ну, нет, — вступил Камедиаров, — главное, чтобы не огурчики в брют.
Очевидно, жара действовала на всех, шуток не получалось, веселья особого тоже.
— А где наш сказочник? — спросил Леснин.
Обычно Сандро приходил первым. Пришел он на сей раз на излете первой карточной игры, рассеянный, бледный и озабоченный. Шампанское, впрочем, быстро вернуло ему цвет лица и развязало язык.
— Что-нибудь случилось? — спросил Хозяин.
— Машину занесло, бок ушиб, — сказал Сандро.
— В травму-то заходили? — Николай Николаевич обернулся к Сандро. — Переломов, трещин, гематом нет? Хотите, я посмотрю?
— Все в порядке.
— А сказка? — спросила я. — Сказка будет? Вы остановились на оазисе. Немец оказался в пустыне и увидел оазис.
— Все будет. Только чуть позже, хорошо?
— После карт? — спросил Шиншилла.
— Сдавай, — сказал Эммери.
— Я пойду в библиотеку, пока вы играете, посмотрю книжки, ладно? — сказала я.
Мне не хотелось зажигать в библиотеке бра, и я запалила свечи, шесть штук, в подсвечниках с арапчатами. Было светло, уютно и таинственно. Я задернула за собой занавески и села к бюро. В центре бюро находилась маленькая ниша, в которой стояла бронзовая дама с письмом в руках, прижимающая пальчик к губам; в бронзовый остов ее кринолина вставлена была матерчатая зеленого атласа болванка, набитая опилками: игольница. Бока и зад дамы были утыканы иголками и булавками с круглыми головками разного цвета, бирюзовыми, зелеными, алыми, желтыми, белыми. Мне все время хотелось стащить бирюзовую булавочку; думаю, Хозяин и так разрешил бы ее взять. Но и стащить, и попросить я по неизвестной причине стеснялась. Я стала вытаскивать игольницу из ниши. Мне нравилось ее разглядывать: кудри, письмо, оттопыренный пальчик, носик точеный. Римско-греческий. Мне показалось, что прямоугольное окошечко ниши и сама она покрыты пылью; на бюро лежала тряпочка со следами туши; я стала вытирать пыль в комнатке бронзовой чтицы и, проведя по потолку, обнаружила в верхней, скрытой от глаз плоскости небольшое отверстие. Руки у меня детские; мизинец и до сих пор, как у десятилетнего ребенка; подобно грудному дитяти, хватающему что ни попадя и лезущему всюду, я, недолго думая, сунула мизинец в дырочку в бюро. Мизинец на дне отверстия натолкнулся на жесткую металлическую преграду, подавшуюся внезапно в глубину, словно я нажала кнопку или сжала пружину. И из верхнего выступа бюро, из серединного постамента (на нем, между двумя подсвечниками по бокам выступа, всегда стояла бело-голубая китайская ваза) вылетел почти бесшумно, выдвинулся вперед потайной ящик. Повинуясь волне любопытства, восторга и легкого страха, я придвинула лесенку (с нее доставали с верхних полок библиотеки книги) и заглянула внутрь тайника. На дне ящика лежала вишневая бархатная маска, обшитая по краям тонкой витой золотой нитью, не полумаска, а именно маска, закрывающая лицо от подбородка до лба. В правом ближайшем уголке стоял маленький хрустальный флакончик с круглой граненой пробкою. А за маской, в самой отдаленной части открывшейся емкости, увидела я связку пожелтевшей, в пятнах, старой бумаги, очевидно, писем, перевязанных шелковой тесемкою. Оторопев, смотрела я в тайник, конечно, в следующую минуту я стала бы проверять содержимое флакона, есть ли в нем капля чернил, как в сказке Сандро; но, уловив — затылком? чутьем дикого животного? — движение со стороны комнаты в направлении зашторенной библиотеки, я, не успев подумать, нажала на переднюю стенку ящика, он ответил мне и бесшумно защелкнулся, отошел на прежнее место, превратился в глухую плоскость верхнего выступа-подставки. На прежнее место, к книжным полкам, водворила я лестницу и, сдерживая дыхание, запыхавшись, забралась, лицемерка, на верхнюю ступеньку, вытащила наудачу с верхней полки книжку без обложки, а также без начала и конца, и погрузилась в чтение. Чувствуя сердцебиение, видимо, заметное со стороны невооруженным глазом, я прочла на впопыхах открытой странице следующее:
"Восток — родник в жару, не утоляющий жажды европейца; а если он станет настаивать, этот сина, то ледяные глотки будут стоить ему отека гортани, и он умрет от жажды над ручьем, под перевернутым древом, врастающим ветвями в песок, в чьих корнях сияет неумолимо и равнодушно звезда Аль-Кальб".
Шторы заколыхались, и появился Камедиаров с бокалом вина.
Я оторвалась от книги, артистично глянула на него и вымолвила, как во МХАТе:
— Ваше появление означает, что партия в трик-трак завершилась?
— Не вполне, — отвечал Камедиаров, с интересом разглядывая меня, — еще доигрывают. А я выбыл из игры. И, само собой, это не трик-трак.
— По мне, хоть покер, — сказала я, — хоть «пьяница», все едино. У меня карточный идиотизм. Типа пространственного.
— И никогда в карты не играли?
— Мало того что мне наплевать, выиграю я или проиграю, я еще и правила выучить не могу и смысла в них не вижу.
— Смысла вообще, может, никакого и нет, — сказал Камедиаров. — Стало быть, вы не азартны, Лена?
— Ну, почему же? Я люблю биться об заклад, то есть спорить на то или другое; люблю бегать на лыжах, кто быстрее. Чем не проявление азарта?
— В вас ничего нет от игрока, видимо.
— Надо думать, — сказала, по возможности, беззаботно, — игрок — дяденька, а я полу женскаго.
Я начинала усваивать их манеру выражаться.
— Как интересно! И в самом деле. Игрок. Игрунья.
— Игрушка. А есть и игрец.
— А что вы читаете?
— Сама не знаю, — сказала я, — что-то достала без опознавательных знаков и зачиталась. Про путешествия.
— Позволите взглянуть?
— После меня, хорошо? Я ежели в книжку вцепилась, мне из рук не выпустить. Я возьму ее почитать, а вы потом. Договорились?
— Да вы хоть вслух отрывок зачитайте — в каком это роде?
И я опять открыла наугад и прочла:
"Был он дервиш из дервишей, питался сушеными скорпионами, называл Венеру разными именами — в зависимости от времени суток, — Арсо, Азизо, целый сераль в лице одной звезды любви; но что ему была любовь и все девы мира, юродивому в рваном халате, путнику с посохом, претерпевающему всё и вся, в том числе и китайцев, даже голубоглазых".
