— Не «я», а «ты».
— Что?
— Не ты, а я. Быстрее. Я теряю сознание.
— Если я, Ба-Кхенну-ф, нарушу данное тебе, Аб-Кхен-ну-ф, мое слово, то да лишишься ты места у трона Осириса. Так?
— Ты ведь не забыл свой бронзовый нож вместе со светом?
— Нет! Нет… Вот он.
— Ты отрежешь мне голову.
— Нет!!!
— Ты обещал.
— Не-е-е-ет!!!
— Ты поклялся. Я приказываю.
— Брат мой… Брат мой… Брат мой… Брат мой…
— Ты ведь ничего не боялся.
— Брат мой…
— Я умру в муках. Тебя найдут с восходом. Ты хочешь так?
— Брат мой…
— Мы слишком похожи. Не отличишь.
— Ты — это я!
— Прощай. Я люблю тебя. Прощай.
— Я иду…
— Ни шагу!
— Здесь еще капканы…
— Ты попался?!!!
— Нет. Вот я. Брат мой!..
— Протяни руку, возьми золото.
— Я взял.
— Не плачь. Я — это ты. Золото для будущего.
— Аб!!!
— Все. Я теряю сознание…
— Брат! Брат… скоро ты увидишь Сетха… Скажи: я не боюсь его! Я не боюсь его!!! Я НЕ БОЮСЬ ТЕБЯ, СЕТХ!!!
* * *
Небо, тело богини Нут, обрушилось на голову похитителя богатств Ба-Кхенну-фа, брата нашедшего кару преступника Аб-Кхенну-фа.
Впервые в жизни наглец Ба-Кхенну-ф был один. Его стихийная храбрость подверглась небывалому прежде испытанию: он почувствовал ответственность. Наверное, никто больше на берегах реки не чувствовал ответственность человека так внезапно, так остро и больно. Было сердце — и был бесстрастный простор, по которому катался вовсе не ласковый диск Ра, хлещущий людей зноем. Простор наполнял сердце ужасом. Горсти золота, те, что он набросал кое-как в глиняный горшок, ни от чего не спасали, ничего не гарантировали.
На берегах реки издавна затвердили и выучили: не допуская лишнего, дождись смерти, а там магический текст о восхождении к свету, мастер-бальзамировщик да боги все сделают за тебя. Ба-Кхенну-ф не доверял бальзамировщикам, не любил жрецов и ни разу не разговаривал лично с кем-либо из богов. Зато их было двое, и они с детства прикрывали друг друга от страшного оскала безбожного космоса.
Теперь он остался один и один кусал пальцы в тесной коробке дома из необожженной глины.
Но был ли он один такой на весь Кемт? Или близко ли, далеко ли, но ближе, чем звезды, терзался жизнью в Черной Земле еще кто-то? Кто-то, своими руками создающий себе бессмертие.
Рамзес Второй вошел в сокровищницу с двумя ближайшими охранниками. Ближайшие ненавидели друг друга; он подобрал их по этому принципу и воспитал в них это чувство.
Печати целы — так? Все верно. Факелы осветили неожиданное.
Он сам спроектировал хранилище для сокровищ, он придумал выстроить его глухим квадратом: стена к стене с дворцом, стена к стене со своей тронной комнатой. Он хотел, чтобы под боком и под личным контролем находилась спящая движущая сила Кемт — серебро, золото, сосчитанные и подписанные, в мерных сосудах. И прочие ценности. И вот факелы осветили обезглавленный труп в его наиболее потаенных и важных владениях.
Печати целы — так. Все верно.
Поначалу, когда год назад Великий Дом обнаружил недостачу в сосуде под номером шестьдесят восемь, он подумал о подделке печатей. Подделка должна была быть точнейшей, невероятной, он проверил всех приближенных, за входом следили три пары глаз. Минуло время разлива, настало время посева — и недостача сразу в двух сосудах бросила вызов. Властитель Черной Земли предположил подкоп. Однако под полом не нашлось даже следов разрыхления, не то что каких-то ходов. Лишь после третьей недостачи Рамзес Второй (но по смыслу-то, по значению только Первый) вспомнил охоту на кабана: ею давным-давно, до хеттов, до Кадеша, до величия он развлекался с отцом, Великим Домом по имени Сети.[22] Тогда он приказал изготовить десять капканов.
Рамзес Второй правил страной Кемт уже тридцать пять лет. Он казался себе старым и подходящим к концу. Он не знал, что впереди почти столько же. Он не мог угадать, что переживаемое сейчас — середина. Его рука, как в лучшие годы, не дрожала, а в лучшие годы он сам выступал в роли собственного военачальника. Встречаясь взглядом со своими громадными статуями, хозяин долины реки не чувствовал гордости — он ощущал грусть. Любимая, по-настоящему любимая жена восседала в лодке Ра, управляла в загробном Туате, в прекрасном Аментете.[23] В тяжелые минуты Рамзес готов был призвать в помощь само имя Нефертари, но тяжелых минут не было, вернее, он чересчур себя ценил для того, чтобы признавать существование тяжелых минут.
Грусть объяснялась одиночеством величия.
Красно-белая корона верхней и нижней земель, символы власти, посох и кнут, змея в трех пальцах надо лбом — только им доверялся Рамзес, только они разделяли с ним ответственность, колоссальную ответственность: действие — ответ; шевеление кистью — ответ; дрогнули ресницы — и полторы тысячи нубийцев казнены у Элефантины.[24] Он и был этой землей, этой страной. До него многие распределяли: почести — себе; телодвижения, от коих трясется империя, — подчиненным. Но это не величие, это всего лишь прижизненная лесть. И раб может сидеть с деревянной спиной, крепко ухватясь за посох и кнут. Раб не может отвечать за разлив Хапи,[25] повелевать ветрами, усмирять дерзких и распоряжаться всем, что послало небо.
Небо, тело богини Нут, уже тридцать пять лет опиралось на плечи Рамзеса Второго Великого.
— Значит, их было двое.
И все изображения его, как назло, выглядят молодо и самоуверенно, властитель ушел вперед, а они впечатались в камень и сохранили черты расцвета. В них нет его нынешней мудрости, зато осталось благоволение богов.
— Повесить тело вора на столбе!
Он хотел добавить: «Вниз головой», но спохватился.
— Глаз не спускать. И кто в толпе станет вора оплакивать…
Он не закончил. Выучка приближенных позволяла мысли очевидные (и не очень) бросать на полпути.
И одиночество его было неполным. Братья не выстроили себе дома, этакого под знать, с выкрашенными колоннами, с бассейном для отдохновения тела в удушающую жару. Потому он валялся на крыше хижины, убогой, как у всех, и в ногах у него притаился глиняный горшок, наполненный золотом.
Солнце придавило землю, на крыше сделалось нестерпимо.
Они бы плыли сейчас вверх по реке, слева их приветствовали бы сады, справа — желтая пустыня. В ногах у него вместо глиняного горшка возлежала бы новая девушка, возможно, сирийка; брат изучал бы очередной обрывок папируса да поглядывал бы, усмехаясь, в его сторону. А сирийка (или нубийка) не могла бы понять, кто из них, одинаковых, был с ней рано утром, страстно и быстро, а кто позже, размеренно и неспешно, а кто будет вечером, и не поверила бы, узнав, что это все один, а другой с самого утра уткнулся в ряд жреческих значков.
Он сел, пнул ногой ненавистный горшок. Золото посыпалось…
Чистый песок, ослепительный, и этот песок убил вчера половину его существа.
И одиночество его было неполным… Вместе с солнцем явились звуки: кричал осел, переругивались соседи, внизу он слышал шаги матери. Именно Аб настоял не строить большой дом, не привлекать внимание. Богатство избавляет от усталости, не надо надрываться — отлично, первое преимущество на пути к богам. Абту, Секхем…[26] У него были далекие планы, откуда, ведь они одинаковы?
Ба-Кхенну-ф сжал зубы и беззвучно заплакал: он понял, что теперь они очень, очень различны. Один жив, другой мертв.
Дурея от солнца, но не спускаясь вниз, не уходя с крыши, он накрыл золото куском ткани — редкой и тонкой, на которой серебряными нитями была искусно вышита выпрыгивающая из воды рыба. Глаз рыбы смотрел лукаво. Ткань была пропитана кровью. Может, поэтому казалось, что глаз рыбы глядит издевательски, словно хочет выдать его воинам из дворца. Не стоило оставлять рядом с собой ткань, в которую он завернул и унес голову; но во-первых, золото само по себе выдаст, а во-вторых, он не желал расставаться с этой кровью. Не найдут его воины. В городе Великого Дома столько похожих бедных домов, он скоро будет плыть в Абту, куда стремился брат…
Так или иначе, он обязан рассказать матери.
Но это немыслимо!
Куда мог еще отправиться Аб, если не к свету, по дороге мертвых? Уплыть, куда угодно, в Хет-Ка-Птах, в Анну,[27] в Нубию. Нет, они всегда и везде передвигались вместе, только вдвоем. Вот почему сейчас так трудно думать: он привык думать вслух и тут же получать ответ. Брата мог утащить крокодил во время вечерних купаний, это считается почетным, и если бы тело нашли, то жрецы бога Себека погребли бы его отдельно и с особыми почестями.
Она все равно все узнает.
Ба-Кхенну-ф заметил, что подсознательно дожидается, когда шаги удалятся, когда мать уйдет на рынок, к реке… Он представил, что бы сделал на его месте Аб-Кхенну-ф.
