– Хана нам, Родя-а-а! – неожиданно прокричал прямо в ухо молодому казаку Пасюк, крепко держа того за ремень – иначе бы приятели давно потеряли друг друга.
– Мы, кажется, заплута-а-а-ли! А мороз крепчает, ночь уже!
– Ой, мамочки… Вот и сходили мы с тобою выпить водочки на природе…
Часть первая. «На той единственной, гражданской»
(март 1920 года)
Глава первая. Александр Пасюк
– Держись, Родя, держись, иначе хана! Замерзнешь, казак!
Он сильно тряхнул парня за шинель, но тот только промычал в ответ, расслышать что-либо в воющем ветре стало совершенно бесполезным делом, да и его самого уже охватывало отчаяние от полной безнадеги – заблудиться в буране и так бестолково погибнуть!
Хотя от их машины, в какую сторону они ни пошли бы, через несколько километров обязательно должны были наткнуться на жилые дома: дорога от Ту́нки до курортного поселка Аршан буквально забита придорожными селениями. Здесь, на двадцатикилометровом отрезке проживает большая часть двадцатитысячного населения живописной горной долины, «Байкальской Щвейцарии», как ее называть стали еще с позапрошлого века.
Раньше Пасюк читал, что именно в таких вот свирепых буранах и гибли зачастую чуть ли не в десяти метрах от жилища, и не верил написанному, посмеивался: иди прямо в любую сторону и обязательно выйдешь к людям, и никак иначе.
Как бы не так!
Сейчас он на собственной шкуре убедился, каким убийственным бывает ветер, как запорашивает глаза снежная пелена, и понял, что правы те, кто писали, что раньше в буран замерзали в Тунке целые отары овец вместе с чабанами. Да и как идти прямо, если ветер кружит, ежесекундно и сам, меняя направление, сбивает с ног несчастных путников.
– Родя, да что же ты!
Парень в полном бессилии только головой мотал – пара часов блужданий по кругу совершенно его вымотали, а теперь мороз окончательно довершал черное дело.
Если хотя бы на мгновение присесть на снег, ища укрытие от буйного ветра, то смерть неслышно подкрадется к человеку – вместо лютого холода в теле станет тепло, а потом накинет свое покрывало последний в жизни сон.
Проклятый ветер! Если бы не он, то можно было бы найти дорогу к спасительному жилищу.
– Мать твою!
Пасюк достал из кармана телефон, нажал на кнопку – экран засветился, но «палок» не было. Видно, сотовая связь отключилась: или буран помехи поставил, или вышки обледенели.
И как назло, морозец продолжал крепчать – пальцы, даже в овчинных перчатках почти задеревенели. И еще мучительно хотелось курить, но не на таком же ветру прикуривать?!
– Твою мать! Не за понюшку табака сгинуть можно!
Александр последним усилием поставил Артемова на ноги, сделал несколько неуверенных и тяжелых шагов, будто войдя в какую-то пустоту, и непроизвольно ахнул – впервые леденящие кровь порывы снежного бурана не пронзили бекешу насквозь, а превратились в весьма слабый ветерок.
Внутри звенящим весенним колокольчиком сразу воспарила ликующей радостью душа – либо буран спал, либо…
– Мы спасены, Родя, мы спасены!
Нет, ветер продолжал бушевать кругом, но здесь, именно в этом месте, он значительно терял свою силу. И это могло означать одно – они выбрались к какой-то стене, или дома, или барака, что прикрыла их. Скорее всего имело место второе, ведь в жилищах есть электричество, а значит, свет, а тут тьма такая стоит, хоть глаза выколи.
Заброшенных бараков и полуразвалившихся ферм в Тункинской степи имелось превеликое множество – с распадом СССР повсеместно развалились и колхозы. За два прошедших десятилетия не то, что брошенные или недостроенные здания, многие жилые дома в живописной горной долине стояли с наглухо заколоченными ставнями.
И ничего было не поделать с массовым исходом жителей в города, особенно молодежи – работы нет, а из всех развлечений для селян, особенно русских, осталась только водка…
Александр, продолжая крепко держать Родиона, уткнулся в стенку из жердей, прикрытых снежным валом. С таким сооружением он уже познакомился в прежних поездках – скотный сарай, что иногда ставили буряты из подручного материала, соблюдая старинный уклад. Хотя сейчас большинство предпочитало пускать в ход доски.
Но даже вот такое убогое творение человеческих рук сейчас показалось ему сказочным дворцом – внутри можно было пересидеть буран, а значит, спасти жизнь, потому со всей оставшейся силою он рванул повисшее тело парня и пошел вдоль стены, ощупывая ее рукою. Через пару метров под ладонью оказалась пустота, вернее широкий проем – ворот в скотнике либо не было, либо ветром сорвало.
Пасюк протащил Родиона через высокий занос, отплевываясь от снега, словно байкальский тюлень нерпа, и тут же облегченно вздохнул, скинув с плеч и души чудовищно тяжелое ярмо в виде отнюдь не детского и даже не отроческого тела и ответственности за него. Внутри строения было относительно спокойно: можно уже не напрягать последние силы, стараясь устоять от ветра.
Достав из кармана телефон, он, стащив зубами перчатку, включил фонарик, мельком глянув на осветившийся экран – связь так и не появилась, и торопливо огляделся, проведя тонким лучом света и ища более-менее защищенное место.
Такое оказалось в самом дальнем углу строения, за высокой кучей складированного кем-то навоза – то ли овечьего, то ли конского, либо всего вперемешку, тут надо разбираться в скотине. Чего Александр, хоть и не был горожанином балованным, но, понятное дело, в темноте, по одному только запаху, не умел.
Зато он знал, что высушенный навоз хорошо горит и дает немалое тепло. Значит, дело за малым – выломать несколько жердей, нарубить, сложить костер и запалить, благо зажигалка в кармане бекеши имелась, а потом наковырять шашкой естественного топлива из замерзшей кучи и потихоньку подкладывать в пламя, ибо огонь для них сейчас был важен, как никогда, – это жизнь!
– Ап-чхи!
Отвратительный запах потянуло в ноздри ядовитой змеею, и Родион чихнул от всей души и очнулся – тело было деревянным, как дите у папы Карло, причем правую нижнюю конечность засунули явно в костер, дабы изготовить чечевичную похлебку.
– И тебе не хворать! – словно со стороны донесся знакомый голос, и ногу перестали терзать болью.
– Ты чего творишь, Саныч? – просипел, шлепая обветренными, потрескавшимися губами, Родион и тут вспомнил все, что с ними приключилось за последние часы.
Он непроизвольно застонал от приступа боли – ступни словно кололи раскаленными иголками.
– Ноги твои кое-как растер, уже думал, что отчикают врачи твои «лапти», как «Настоящему человеку». Оперу такую про него слышал? Гангрена, гангрена, ему отрежут ноги! – жутко фальшивя, пропел Пасюк, и Родиона скривило – его музыкальный слух выпускника престижной московской Гнесинки такое исполнение прямо-таки корежило, как ржавый лист жести на прохудившейся от дождей и времени крыше.
– Вроде покалывают…
Только сейчас тьма перед глазами чуть-чуть расступилась, и в розоватых отблесках он увидел силуэт приятеля.
– Сапоги свои на тебя надел, паря. Но носки твои сдернул, а то мне свои ноги тоже дороги… – Пасюк закашлялся от дыма, задутого порывом ветра в их сторону, – как память. А ты уж больше «кирзачи» на такие выезды не надевай. Одно дело на Набережной около Царя или у Похабова пофоткаться, а другое… Сам, поди, уж понял! В сугроб засунуть ноги и то теплее будет!
– Ага. Спасибо, – только и нашелся, что сказать в ответ подхорунжий.
В городе унты или теплые сапоги были совсем ни к чему, действительно, казаки приезжали на мероприятия, устраиваемые войском, на своих машинах, многие вообще «по-гражданке», переодеваясь в форму уже на месте. Да и эти самые мероприятия происходили до чрезвычайности редко и нерегулярно. Казаки присутствовали, так, разве что покрасоваться на 9 Мая или на устраиваемых чиновниками псевдонародных гуляниях с привлечением реестровых в качестве колоритного антуража, как в последние разы, что он участвовал: около памятника Александру III на День города, да на открытии памятника основателю Иркутска атаману Похабову.
Понятно, что под цивильное у него имелись теплые спортивные ботинки, но их же не наденешь под шинель с лампасами!
Напрасно тратить деньги на дорогое зимнее обмундирование, одеваемое к тому же пару раз за сезон, без того достающиеся нищему музыканту полулегального стриптиз-бара с превеликими трудами, он не хотел. Это раньше «капуста» текла живым ручейком, но грянул кризис, и большинству завсегдатаев стало не до лицезрения женских сисек, а, соответственно, это ударило по карману не только стриптизерш, но и обслуги – и его, как музыканта, и Пасюка, что тоже трудился на «горячем производстве» в качестве охранника.
– Спасибо в стакан не набулькаешь! – назидательным тоном произнес Пасюк и цокнул языком – имел такую дурную привычку.