Я приоткрыл глаза и зажмурился от яркого света семилинейной керосиновой лампы, висевшей на высоте примерно двух с половиной метров от пола. В окне на улице была темнота.
- Чего они по ночам людей будят? – пронеслась мысль в моей голове.
- Больной, просыпайтесь, сейчас вас будет осматривать доктор, - сказала женщина.
Я открыл глаза и увидел доктора в белом халате. Доктор был какой-то странный, седоватый, с бородкой клинышком, в пенсне и медицинский халат на нём был какой-то старомодный с воротником-стойкой и, по-видимому, с завязками на спине. И что самое интересное, в левом верхнем кармане халата с красным крестом торчала деревянная слуховая трубка. Ну прямо как в кино про старые время. Конечно, - подумал я, - это не слуховая трубка, а деревянный стетоскоп, изобретённый в 1816 году французским доктором Рене Лаеннеком. Раньше, по методу Гиппократа, врач прикладывал ухо к груди больного человека, чтобы выслушать тоны и биение сердца, но Лаеннек всегда испытывал чувство неудобства, когда ему приходилось прикладывать ухо к груди обнажённой женщины, практически касаясь их губами. И это было бы ничего, но в то время гигиена женщин желала быть лучшей, а у некоторых из них по телу бегали обыкновенные вши. Но откуда я всё это знаю, если я никогда не увлекался историей медицины?
- Здравствуйте, голубчик, - проговорил доктор, ощупывая мою голову. – Как мы сейчас чувствуем? - И, не дожидаясь ответа, попросил медсестру поднять мою рубашку. Затем он взял слуховую трубку-стетоскоп и стал прослушивать область груди, где находится сердце. – Дышите, не дышите, задержите дыхание. Так, очень хорошо, очень хорошо. Ну что же, голубчик, здоровье в порядке. Мускулатура у вас развитая. Никак занимаетесь по системе господина Мюллера? Ссадина на голове заживёт в течение нескольких дней, но вы нас здорово напугали, не приходя в сознание в течение трёх дней. Мы уже думали, что не сможем с вами побеседовать. Да, как вас звать-величать? И что это за странная одежда на вас? Вы понимаете, что я говорю? Может, вы иностранец? Шпрехен зи дойч?
Доктор ещё что-то говорил, а я действительно не мог вспомнить, кто я такой и как меня зовут. Вот так вот прямо и не помню. Силился вспомнить и мозг мой не проговаривал ни моё имя, кто я, кто мои родители, где я жил. Какая-то пустота в голове. Единственное, что мне влетело в голову – это старый постулат моего взводного командира в пограничном училище, то есть курсового офицера.
- Запомни, салага, - сказал он мне, висящему на турнике, - сильному спорт не нужен, слабого он погубит.
И я начал усиленно поднимать патронный ящик весом шестнадцать килограмм, чтобы из бывшего школьника-сосиски быстрее превратиться в накачанного курсанта-молодца.
Надо сказать, что меня удивила форма обращения «голубчик». Так, обычно, начальники в императорской России обращались к своим подчинённым или к тем, кто стоит в иерархии ниже его, чтобы подчеркнуть свой демократизм и расположение к подчинённому.
- Я ничего не знаю, - сказал я, - точнее, ничего не помню.
- Я так и думал, - воскликнул доктор как Архимед, у которого из ванны вылилась вода, - это амнезия от удара по голове. – Он вскочил и забегал вокруг койки. – Это амнезия! – и он снова поднял вверх палец, как один очень известный персонаж в кино. Я прикрыл глаза и увидел доктора в другой ситуации, а его картавый голосок утвердил меня в том, что он как две капли воды похож на Владимира Ильича Ленина, который вышел к собравшимся в актовом зале Смольного и произнёс историческую фразу:
- Пролетарская революция, о которой постоянно говорили большевики, свершилась!
- Уррааа! – мысленно прокричал я про себя. – Мой мыслительный процесс включился и начал проговаривать мои мысли. Я уже что-то помню! И меня зовут, меня зовут… Никак меня не зовут. Что я помню кроме Ленина? Ничего. Как была настоящая фамилия Ленина? Не помню. А ведь Ленина я вспомнил по ассоциации и если я буду читать книги, то по ассоциациям восстановлю свою память и вернусь к прежней жизни. И потом, в какую глухомань меня занесло из города-миллионника, если здесь нет электричества в медицинском учреждении. У нас на северах даже в райцентрах есть свои театры, а для выработки электричества почти везде есть дизель-генераторные станции. И, в первую очередь, у медиков. Мало ли какая операция срочно потребуется.
- Какое сегодня число? – спросил я, ни к кому конкретно не обращаясь.
- Января второго дня одна тысяча девятьсот седьмого года от Рождества Христова, восемь с половиной часов до полудня, - сказал доктор, - а что?
- Как я сюда попал, и кто вы? – спросил я, ожидая услышать ещё что-то более страшное, чем то, что я нахожусь в новом одна тысяча девятьсот седьмом году второго января и неизвестно где.
Глава 3
- Попали вы сюда, как и все с такими травмами. На руках и попечительством людей богобоязненных и милосердных, которые принесли вас сюда. Я – земский доктор Иванников Иннокентий Петрович, коллежский секретарь. Это - сестра милосердия Веселова Марфа Никаноровна, - сказал доктор. - А сейчас вы расскажите нам, кто вы и что вы делали в лёгкой одежде на сибирском морозе.
- Мне двадцать пять лет, я в отпуске, ходил на свидание к знакомой девушке. Когда возвращался домой, то ко мне подошёл человек и попросил прикурить. Остальное я ничего не помню, - начал рассказывать я.
- А почему на вас была какая-то лёгкая и странная одежда и полуботинки на очень тонкой подошве? – поинтересовался доктор.
- Никакая не странная одежда, а обыкновенная, в которой ходят практически все, - сказал я и увидел на лицах доктора и сестры выражение некоторого удивления. Это насторожило меня. Если я буду говорить обо всём, что я вспомню, то меня загребут в сумасшедший дом по причине постоянного горячечного бреда, и чем больше я буду доказывать, что я не верблюд, тем сильнее у врачей будет желание подвергнуть меня современным методам лечения шизофрении, которые мало отличаются от пыток инквизиции в средние века. Тогда умственно больных лечили ледяными ваннами и ударами электрического тока. Надо же, я начал вспоминать историю, а это совершенно неплохо. – Ну, не все, конечно, - сказал я и засмеялся. – Просто у меня есть приятель, который разрабатывает перспективные модели одежды, и кое-что у него получается несколько странным, но я у него в качестве манекена и испытателя этой одежды. И знаете, скажу вам по секрету, достаточно удобная одежда, и пригодна как для светских раутов, так и для повседневного ношения. Вот и получилась у меня прогулка в новой одежде. А что, пальто и шапки на мне не было? – задал я вопрос, отклоняющий от дальнейшего обсуждения скользкой темы моей одежды.
- Нет, пальто и шапки на вас не было, - сказал доктор.
- Жаль, - задумчиво сказал я, - а какая была хорошая шапка-москвичка из цигейки и пальто из бобрика с бархатным воротником. И перчаток при мне не было? – задал я последний уклоняющий от темы вопрос.
- И перчаток не было, - подтвердил доктор. – А где вы живете, как вас записать в истории болезни и кому сообщить о вашем нахождении?
- Не помню, - сказал я.
- Ну да, - сказал доктор, - скоро к вам придёт представитель полиции и запишет ваши данные, чтобы сделать запрос по поиску ваших родственников и знакомых.
- Полиция, - снова я начал мыслить, - неужели сейчас действительно девятьсот седьмой год, потому что в моё время полиции не было, а была милиция? Полицию уничтожили в тысяча девятьсот семнадцатом году. Вместе с жандармами. Бабы толпами с ухватами и кочергами ходили убивать городовых. Зря они это делали, но и городовые своими действиями до этого заработали на свой хребет. Потом Гитлер начал рассаживать везде полицаев, и они сполна получили по своим заслугам перед населением после освобождения. В нашей стране полицаям никогда не бывать, слишком уж ярко их расписала коммунистическая пропаганда. Мы ещё с детского садика знали, что полицейский или полицай - это записная сволочь, на которой клейма ставить некуда. Полицаи в странах капитализма избивают дубинками своих граждан, борющихся за свои права и достойную жизнь, защищают мафию и капиталистов.
