«Когда соизволение наше будет в какое другое место арестанта перевесть, тогда прислан будет генерал-адъютант князь Голицын или генерал-адъютант барон фон Унгерн с именным указом за подписанием Собственной нашей руки. А кроме оных хотя бы кто и с именным указом приехал и стал требовать арестанта, тому не верить и задержать под караулом.
Ежели случится (от чего Боже сохрани) в крепости опасный пожар, то арестанта, накрыв епанчею так, чтоб никто его видеть не мог, свесть на щербот и из крепости вывесть в безопасное место».
Поручик вернулся обратно в каменный пенал, запер дверь на внутренний засов. Обойдя шкафчик с деревянным табуретом, снова приник глазом к замочной скважине. И тяжело вздохнул, сетуя на свою злосчастную судьбу. Нет, деньги, конечно, скопились приличные — две тысячи рублей, включая ту тысячу которой облагодетельствовал осенью глава Тайной экспедиции. Вот только переданная им инструкция была дополнена самой императрицей собственной рукою последним пунктом.
Чекин непроизвольно сглотнул — они с Власьевым сразу догадались, что произойти может. Кровью попахивало от тех вычурных строк, смертью того, кого они оба люто ненавидели, томясь вместе с ним в заключении на Ореховом острове, где стояла Шлиссельбургская крепость. Два года не видеть пристойных женщин, достойных офицерского чина, очень тяжело, а от старой и прыщавой портомойки уже от души воротило — грязная и вонючая зело. Участи такой горемычной никому не пожелаешь, но может быть придет скорое освобождение?!
Поручик стиснул рукоять шпаги, это прогоняло сон — ему опостылели постоянные ночные дежурства. В памяти отчетливо проявились написанные императрицей страшные слова, которых не было при прежних правителях Российского государства:
«Ежели паче чаяния случится, чтоб кто пришел с командою или один и захотел арестанта у вас с собою взять, то оного никому не отдавать и почитать все то за подлог или неприятельскую руку. Буде же так оная сильна будет рука, что опастись ее можно, то арестанта умертвить, а живого никому его в руки не отдавать».
Страшным веяло от таких строчек, написанных «матушкой-царицей», будто прознала самодержица про промысел вражеский. А то и хорошо им двои — живо обагрят сталь клинка. Надоело томиться в заключении добровольном, и если смерть этого паршивца станет для них освобождением, то они ее будут вместе терпеливо ожидать.
Вот только как узнать, когда придет такой день нападения супостата? И кого из них? Кто припожалует — пруссаки или свеи? И будут ли вражины промысел свой здесь воровской чинить, если до столицы всего несколько часов плыть по течению на весельном баркасе?
Да и где им столько воинского звания людей набрать, если в гарнизоне солдатская команда Шлиссельбургского полка стоит из полсотни солдат при офицерах? Да караул цитадели с «секретным казематом», да у коменданта в подчинении десяток служителей — какой тут захват крепости, где два десятка пушек имеется и стены высоки?!
Глава 2
Боли в груди не было, как и жжения — это сильно удивило Ивана Антоновича. Еще бы — первый раз выйти из беспамятства после потери сознания и ощущать себя здоровым, будто никогда не лежал в госпиталях и больницах пластом. В голову сразу пришла мысль:
«Странно — состояние намного лучше, чем было раньше. Но ведь после инфаркта совсем не так себя чувствуешь. А тут в груди ощущение, будто половину лет с плеч скинул, а они тяжкий груз — молодые такого не поймут. Как хорошо дышать! И просто снова жить!»
Однако спустя несколько секунд в ноздри ударил сильный зловонный запах. Пахло чудовищной смесью затхлой сырости, давно немытого человеческого тела, дымом, копотью, смрадом и чем-то вообще непонятным, но жутко неприятным. Еще крепко несло неистребимой вонью параши — именно загаженного фекалиями и мочой ведра или какой-то иной емкости, проржавевшего ведра там, или деревянной кадушки.
«Это не больница — там всегда карболкой пахнет, лекарствами. Белье чистое — а тут запашок грязных, нестиранных ни разу тряпок. Да и не кровать подо мною, а, скорее, топчан — настолько жесткая лежанка, что даже сквозь тонкий матрасик ощущаешь все неравности. Хм, скорее циновка или половичок постелили под тело. Это куда я попал, или просто сон кошмарный мне снится так реалистично?! Кстати, весьма возможно — снились всякие гадости и раньше, при этом я вполне свободно думал и после пробуждения все помнил до малейших деталей и ощущений».
Мысли текли в голове сами по себе — но в тоже время возвращалась чувствительность. Пока только на запахи, звуков не было слышно, а в глазах темно, как может быть только ночью.
«Так, надо что-то делать. Странно, почему чешется тело? И голова тоже зудит, причем не внутри, а снаружи. Будто кто-то покусывает кожу в волосах. Меня выбрили наголо и порезали кожу? Но зачем? Или я получил травму головы, когда плашмя упал на камни, потеряв сознание? Ведь ничего не помню — потянулся рукой в карман, и больно стало, память, будто стерло, словно тряпкой стекло вытерли. Непонятно все, но нужно попытаться, если не встать, то хотя бы оглядеться».
Иван Антонович машинально дернулся, простонал, и с невероятным трудом разомкнув веки, открыл глаза. И тут же обомлел — ночи не было, а лишь тусклый колыхавшийся свет одинокой свечи. Потребовалось несколько минут, чтобы глаза привыкли к единственному источнику освещения. Вскоре стала видна копоть, исходящая от пламени, дымок и нахлынуло понимание, что свою лепту в атмосферу смрада добавляет именно этот осветительный ресурс. Через какое-то время Никритин разглядел настенный подсвечник, жутко архаичный, крепившийся металлическим штырем в обтесанные каменные плиты.
«Камень?! Не кирпич, не брус, не гипсоблоки, не пенобетон, а обычный камень? Странно, это что за подземелье?»
В пламени одинокой свечи отражалась каменная кладка сводчатого потолка, на котором поблескивали капли.
«Так, теперь понятно, откуда здесь сырость и прохлада. Меня перенесли в какой-то подземный каземат. Таких в старых крепостях множество, как и подземных ходов. Зачем? Не проще было унести если не на катер, то в здание тюрьмы. Там отомкнуть нары и положить на них. Или я что-то не понимаю? Но это, несомненно, подземелье, тут ни один человек не ошибется, тем более историк. Видал я раньше такие, и много раз».
Темнота отступала, превращаясь в сумрак — просто глаза понемногу привыкли, стали лучше видеть. Слабое свечение исходило от каменной ниши, и вскоре Иван Антонович разглядел в ней небольшое оконце — сквозь темное стекло проглядывало нечто более светлое. Взгляд наскоро оценил попавшее под обзор зрелище — насквозь непонятное.
«Так, в пяти шагах от края топчана, на котором лежу, дверь. Да, это именно она, подогнанная из крепких досок. Ручки на ней нет, зато в наличии замочная скважина больших размеров или отверстие. Рядом с ней какая-то конструкция из кирпичей — от пола до потолка, и они явно скреплены цементным раствором. Похоже на печь? Да, это именно она! Зимой ведь в подвале жутко холодно, а тут вот такой обогреватель. Вот смеху то будет, если в этой камере сидел Иоанн Антонович! А что тут такого — сколько времени прошло, архивные документы редки, а музейные работники могли и ошибаться. Да, смеху будет много — бывший следователь Иван Антонович лежал в камере бывшего императора Ивана Антоновича. Фамилии, правда, у нас с ним разные, но так у царей их никогда не употребляют, да и зачем они им. Надо хорошенько оглядеться вокруг, да людей позвать — должен же быть тут хоть кто-то. Может это все мираж вокруг, или сон дурной?! Либо самая натуральная галлюцинация? Бред моего больного воображения»
Сделав над собой усилие, Никритин поднялся и сел на жесткое ложе, потрогал пальцами суровую ткань. Сукнецо ворсистое, немного колючее, из дешевых. Такие были в его детстве, пусть и не послевоенном, но страна тогда жила не очень хорошо, на полках магазинов всего не хватало — порой даже хлеба не было, перебои постоянные. Нет, эта ткань под ладонью добрая, теплая на ощупь, приятная, что сказать.
