– Звал, княже? – встревоженно осведомилась она, едва появившись в дверях.
– Да нет, – озадаченно посмотрел вначале на нее, а потом на Епифана Константин.
Верный стремянной помялся, потом выпалил:
– Гляжу, мечешься, княже, аки рысь по клети. Ну, думаю, приболел сызнова. То ли рана вскрылась, то ли какая хвороба нутро гложет. Вот я и... Сам-то молчишь, а там уже бояре дожидаются. Сколько времени прошло, а не сбирались ни разу на пир твой честной.
Улыбнувшись благодарно Доброгневе, Константин жестом отпустил ее, добавив для успокоения:
– Да здоров я, здоров, – и когда она, пожав плечами, вышла, к удивлению обоих оставшихся не сказав больше ни слова, он осведомился у Епифана: – А что, мы часто собирались ранее? Ты, Епифан, – упреждая его недоумение, сразу решил пояснить Константин, – не дивись шибко. После того как головой меня приложили да потом ещё ногу пропороли, я из беспамятства, конечно, вышел, но не до конца. Не все помню, что ранее было. Из тех же бояр моих всего один в памяти и остался – Онуфрий. Так что давай-ка обскажи мне все – что да как. Да ты присядь, присядь. – Он дождался, когда Епифан все-таки усядется на лавку, сам пристроился напротив и приготовился внимательно слушать.
Польщенный таким нежданным вниманием к своей скромной персоне, Епифан поерзал слегка на лавке, сбираясь с мыслью, а также не желая уронить себя в глазах князя глупой речью, и приступил:
– Да что ж бояре. Онуфрий, вишь ты, в памяти остался из-за того, мстится[6] мне, что он у тебя самый набольший. Когда ты за свой столец[7] усаживаешься, он у тебя всегда одесную[8] восседает.
– А ошую[9] кто? – нетерпеливо поинтересовался Константин.
– Известно кто – Ратьша. Только он уже третье лето к тебе не приезжает. Хворает шибко.
– Что за болезнь такая? Может, лекаря к нему послать? – осведомился Константин. – Доброгнева кого хочешь на ноги поставит.
– Сдается мне, – замялся с ответом Епифан, – что болезнь у него душевная.
– Это как же? В безумстве пребывает?
– Не прогневись, княже, на правду, а только за тебя он душой болеет. К тому ж ты сам его от себя удалил, – выпалил Епифан и опасливо покосился на князя, у которого, как он хорошо помнил, расправа в случае чего была коротка. Чем попало по чему попало лупил не глядя.
– Как это понимать? – не сразу понял Константин ответ стремянного. – Почему у него за меня душа болит и за что я его удалил?
– Неужто и впрямь ничего не помнишь? – озадаченно уставился на него Епифан. В его нечесаной с рождения голове никак не укладывалось, как можно было забыть такие важные вещи.
Константин в ответ молча развел руками. Стремянной кашлянул смущенно, пытаясь быстро решить, говорить всю правду, или свое здоровье все-таки дороже? Князь-то в последнее время хоть и присмирел заметно, да вот только надолго ли такие перемены с ним приключились? Затем решился и продолжил, опасливо поглядывая все время на Константина:
– Обидел ты его, княже, последний раз крепко. Крикнул при всем честном народе, что, коль забавы княжьи ему не по нраву, стало быть, и нечего ему тут делать. Пусть свои старые кости на печи греет, а тебе-де молодые гридни[10] нужны.
– Да-а, – покачал головой Константин.
Видя, что князь не только не гневается, но даже и сокрушается по поводу сделанного, Епифан продолжил уже посмелее:
– Вестимо, кому такие слова по сердцу придутся. К тому же он еще батюшке твоему служил – Володимеру Глебовичу. А тот, пред кончиной своей, когда ты еще грудень[11] был, молодому Ратьше заповедал наказ свой посмертный – оберечь и защитить, коль вороги какие на княжье дитя ковы[12] строить учнут.
– Ну и что же, исполнил сей наказ Ратьша?
– А как же. Нешто ты и того не помнишь, как он тобе мальцом в седло усаживал, как мечом рубить учил? – озадаченно уставился на князя Епифан.
– Говорю ж тебе, почти ничего не помню, – раздраженно ответил Константин, но потом, подумав, поправился: – Самую малость, да и то смутно. Как на коня сажали – да, а вот кто? Руки помню, – он поднапрягся, как бы еще сбрехать половчее, и нашелся: – Крепкие такие, надежные.
– Верно, – закивал обрадованно головой Епифан. – Вишь, не все отшибло. А что забылось малость, – тут ему сразу вспомнились пьяные княжьи разгулы с угодливыми боярами, после которых у Константина как-то сразу резко убывало и количество деревень, и лугов, и лесов, и бортей[13] в них, – так это, может, и лучше, а? – И он неуверенно уставился на князя.
– Как знать, – буркнул тот неопределенно, но в гнев не впал, а, напротив, поторопил стремянного: – Далее-то что?
– Известно что, – пожал Епифан плечами. – Удалился тот после речей твоих в деревеньку свою и более не показывается. Наказ твой блюдет, стало быть. И даже от всех твоих даров отказался.
– Вели послать за ним, – негромко, но твердо произнес Константин.
– Неужто снимаешь опалу? – не веря ушам своим, переспросил ошарашенно Епифан и тут же усомнился: – А ежели не захочет? Больно велика обида у кого, княже.
– Нынче же гонца отряди, – подтвердил свое решение князь и добавил: – А насчет того что не захочет... Ну-ка, вели позвать как его, ну кто всеми моими запасами ведает. Совсем голова худая стала.
– Зворыка, княже, Зворыка.
– Во-во, давай его сюда, своего Зворыку.
– Да разве он мой, княже? – вновь не понял Епифан.
– Ото я так, к слову, – досадливо поморщился Константин.
– А-а, ну да, ну да. – И Епифан метнулся к дверям.
Оставшись один, Константин почесал задумчиво в затылке, поглядел на пустой стол и после некоторого раздумья пришел к выводу, что бояр на пир звать рано, надо у Епифана выяснить все и про остальных, кто да что. Хотя бы имена их запомнить для начала.
Размышления прервал вернувшийся Епифан. Из-за его могучего плеча несмело выглядывал неказистый щуплый мужичонка. Опасливо посматривая на князя, он наконец насмелился, вышел из-за спины стремянного и отвесил Константину низкий поклон.
– Звал, княже? – звонким тенором спросил он. Голос его, задорный и чистый, резко контрастировал с унылым выражением лица с длинным носом, опущенным книзу чуть ли не до верхней губы.
– Ныне гонца к нашему боярину отряжаем, – поставил его в известность Константин. – Велю из ваших... скотниц[14], – с трудом вспомнил он нужное слово и уже более уверенно продолжил: – Какую-нибудь вещицу дорогую в дар послать.
Тот возмущенно всплеснул руками:
– Да какую же вещицу, княже?! Кроме десятка гривен в скотнице уж давно шаром покати. То одно, то другое. Нешто запамятовал, как я еще в просинец[15] месяц молил тебя не сорить пред боярами гривнами, княже? Да еще княгиня-матушка порастрясла остатнее на днях, в Ольгов сбираючись.
