Когда ель укладывалась туда, куда следует, в дело вступали обрубщики сучьев. Им предстояло из уложенного вальщиками ствола ели сделать голый хлыст без веток и сучьев. Если взять, к примеру, елку, которую папы приносят своим детишкам на Новый год, то понятно, что обрубить ей ветки можно обыкновенным кухонным ножом. С елкой, которую устанавливают в школе или даже в Кремлевском дворце съездов, справиться несколько сложнее, но и тут можно обойтись обыкновенным бытовым топориком для разделки мяса. А как быть с полуторавековой елью в полтора обхвата взрослого мужика? Одной ее нижней лапы хватит на то, чтобы украсить новогодний праздник целой школе. А ель — пушистая, лапы у нее с ногу толщиной. Срезай, обрубщик! Срезай так, чтобы чисто было. Чтобы один только очищенный хлыст в сорок-пятьдесят метров длиной от ели остался. Человек по десять обрубщиков наваливались на одну поваленную ель, очищая ее до ровного ствола и смертельно выматывались уже после третьей.
А бугор орет, подгоняет:
— Давай-давай, мужики! Навались! Кончай перекур, а то пайку срежу.
План — закон! Перевыполнение — норма! Так и только так обязаны понимать свою работу заключенные. Мало того, что нормы не хилые и для здоровых, на домашних харчах откормленных мужиков, а не для зэков, сидящих на скудной пайке, так еще и ста процентов мало. Дай все сто двадцать! Сто пятьдесят дай!
Больше всех в лагере № 21 выматывались именно обрубщики сучьев, чьи ряды пополнил Коля после того, как решительно сломал «оперативный портсигар» Суслина.
Жалел ли Коля, что не стал сексотом? Нет, не жалел. Хотя, согласись он подарить тот портсигар охраннику, продолжил бы себе спокойно жить в первом барке, пользуясь всеми привилегиями немецкого шпиона. Можно, было бы его, конечно, упрекнуть. Мол, ты, милый друг, забыл, как в сороковом-то году в Карелии напропалую сдавал администрации интернированных финнов? В процессе подготовки для выполнения задания в Швеции тебя подсадили к финнам, и те, принимая тебя за своего, доверчиво выбалтывали все, что у них было за душой. Ведь почти никого из тех, на кого ты потом писал рапорта и отчеты, сейчас уже нет в живых. Что же ты теперь-то из себя невинность разыгрываешь?
Что тут сказать? Все так. Сидел с финнами под видом финна, шлифовал язык, перенимал обычаи. Попутно выдавал яростных врагов советской власти. Ну, шлепнули потом тех врагов, и что?
Скорее всего, Коля ответил бы: «То финны. Враги. А то — мордва. Земляки». Тут уж крыть нечем. Выдавать земляков — совсем уже последнее дело.
Нет, не мог Коля стать сексотом. Уж слишком обижен он был на государственную безопасность. Ведь он не просил Рукомойникова присваивать ему звание майора этой самой госбезопасности. Он тогда хотел только одного — доложить Головину о прибытии и передать документы Штейна именно ему, как своему прямому начальнику. После призыва в РККА, давая присягу на верность своему народу, Коля давал ее как солдат, и потому гэбэшные погоны были ему ни к чему. Он совсем не понял, чем же так рассердил Рукомойникова, что тот закатал его в лесную глухомань. Он же просто отказался принять погоны не своего ведомства, хотел остаться служить при Головине в Генеральном штабе. Именно Головину он давал кучу всяких подписок на допуск к работе с секретными и совершенно секретными материалами, а тут какой-то Рукомойников!
Коля не жалел о том, что отказался стать майором госбезопасности, но совершенно искренне не понимал, за что его посадили в лагерь. Зато, день за днем обрубая толстые ветки и сучья, он мало-помалу начал догадываться, что никакой Головин его отсюда не вытащит. Сидеть ему в лагере, как и немецким шпионам, — без срока.
Бугром у лесорубов, к слову сказать, был Колин земляк. Землякастей некуда — оба были родом из одного села. Обладателем холеных рук на лесоповале был лютый враг советской власти, бывший первый секретарь Старошайговского райкома партии Анашкин. Он почему-то посчитал Колю виновником своего ареста, хотя на самом деле тот в его бедах был сбоку припека. Когда на Анашкина завели дело, Коля честно трудился рядовым пастухом и горя никакого не знал. По отношению к нему секретарь райкома стоял на такой недосягаемой высоте, что в Колином воображении голова Анашкина пряталась где-то в облаках. Повредить земляку парень не мог ни словом, ни делом, даже если бы сильно пожелал.
Анашкин же знать ничего не хотел и к суслинскому удовольствию начал методично гнобить Колю, ставя его на самые тяжелые места. От ели к ели обрубщики менялись местами. Тот, кто раньше рубил лапы у комля, становился к верхушке, туда, где ветви тоньше, и наоборот. Анашкин дотошно следил за тем, чтобы Коля вставал только у комля. День за днем матерый разведчик тюкал топором по толстенным, с руку крепкого мужика, упругим от смолы веткам, доходя до полного изнурения. Плана он не давал, и Анашкин злорадно срезал ему пайку. К физической усталости от работы прибавилось истощение от голода.
Коля стал превращаться в доходягу с тусклым взором и дефицитом массы тела — дистрофией. По прикидкам Анашкина выходило, что его земляк не должен был дотянуть до зимы.
Сентябрь 1943 года.
Загонял Власик Головина, как сопливого лейтенанта загонял. Сперва он откомандировал его в Архангельск, потому что именно этот город Хозяин определил местом проведения встречи Большой Тройки.
Прихватив с собой пятерых сотрудников, генерал вылетел на север. По прибытии на место Филипп Ильич первым делом потребовал данные радиоперехватов, но соответствующая папка оказалось совершенно пустой. За целое лето пеленгаторщики не зафиксировали ни одного выхода в эфир вражеской радиостанции. Это могло в равной мере означать полное отсутствие в городе-порте вражеской агентуры или плохую работу службы радиоперехвата. За две недели пять сотрудников Головина, взаимодействуя со Смершем, продвигаясь в своих поисках от порта к городу, взяли под подозрение сотни человек, которые потенциально могли бы работать на немцев или финнов. Методично отрабатывая личность каждого подозреваемого, разведчики и контрразведчики постепенно отбросили все кандидатуры. Расхитители были, спекулянты были, обнаружили даже одного растлителя малолетних, но шпионов не было ни одного.
Головин нажимал на полковника начальника Смерша, тот огрызался, говорил, что будет жаловаться самому Берии, но оба они не давали ни сна, ни роздыху своим подчиненным. Архангельск и пригородные поселки были перетряхнуты от подвалов до чердаков.
От напряженной двухнедельной работы почти без сна и отдыха люди вымотались и валились с ног от усталости. Лица у них осунулись, взоры потухли. Головин дал им восемь часов отдыха и направил в Москву шифровку для Власика, в которой сообщал, что после тщательного прочесывания Архангельска немецкой агентуры в городе не обнаружено и что генерал Головин готов гарантировать безопасность всех участников встречи Большой Тройки.
