называемых им «камарадами», только он один был хорошим лыжником; остальные, привычные к городской жизни, передвигались по снежным просторам Русского Севера с трудом. Даже Воронок отвык от лыж – в исправительно-трудовых лагерях и тюрьмах лыжной тренировкой не занимались. От лыжных походов камарады устали, пообморозили ноги и носы и, пия в густых ельниках и стогах водку и лязгая от холода челюстями, дружно сочувствовали немцам, мерзшим в русских снегах. Камарады окрестили лыжные вылазки Восточными походами, а самого Аспида обзывали в глаза Гудерианом с добавлением непечатных эпитетов. Обычно же они были почтительны к главарю.
«Нет, нет у меня железных людей», – тосковал Аспид после суровых лыжных рейдов по церковным тылам Архангельской и Вологодской областей. Более таких поездок не повторяли.
Аспид вызвал Федю и приказал ему срочно брать отпуск.
– Мы переносим срок поездки, едем в конце апреля.
Федя взял отпуск за свой счет. Набег приближался. Жена Феди презрительно молчала. Попахивало разводом. «Сбился, сбился с пути муж».
Действительно, теперь Федя, когда у него заводились лишние три рубля, старался выпить в их квартальном ресторане «Снежинка» сто пятьдесят граммов «Экстры» с соляночкой.
«Водочки маленько и соляночки – вот, собственно, генеральная идея каждого порядочного человека».
Самым для него мучительным было ощущать двойственность собственного существования. С одной стороны – неземное. Неземным он называл хождение на службу, сидение в библиотеке, диссертацию, жену, дочь. К этому он привык и не ощущал реальности их существования. «Сплошной электросон наяву».
С другой стороны – новое положение кладоискателя. Двойственность разломила его второй уголовной реальностью – связью с Аспидом и его делом.
«Была моя жизнь до него безвоздушна и эфемерна, а теперь появилась неприятная реальность. Черт знает что! – и для стыкования своих двух существований ему требовалось сто пятьдесят граммов „Экстры“ под соляночку. – Метафизика в двух ипостасях».
Жена плакала, запершись в комнате. Он обнял и поцеловал дочку, как перед уходом на фронт, посидел на стуле без шапки, для чего-то перекрестился на пустой угол и отправился, взвалив на плечи рюкзачок, на мокрое дело – в набег за добычей прадедовских капиталов.
На Ниночкиной даче цвела «малина».
Шеф возлежал на втором этаже с хозяйкой, проверяя тренировку ее среднеспортивной мускулатуры. Он даже не спустился вниз «к людям», которые предавались унылым одиноким развлечением людей, живущих противообщественно.
Бледный Алекс с остекленевшими глазами играл на рояле что-то заунывно-несусветное.
Воронок в спортивном синем костюме в углу на тахте угрюмо и очень серьезно мял и тискал полную с очень довольным лицом девицу. На вошедшего Федю они даже не обратили внимания.
Джек, который отпер ему дверь, шепнув при этом «О делах – тс-с-с!», провел его в библиотеку покойного профессора, где за круглым, красного дерева ампирным столом в свете уютной японской лампы шла серьезная игра – восседало двое офеней – ковбоев-домушников. Два развязных волосатых молодых человека с большими серебряными крестами на шее лихорадочно щелкали картами. На столе лежала средних размеров куча смятых трехрублевок, рублей и иных более мелких металлических денежных знаков.
Джек усадил Федю на большой старый продавленный диван, принес ему графин с водкой, в котором плавали лимонные корочки, пообещал, подморгнув: «Девочки будут попозже», и предложил располагаться как дома.
Аспид среди многих неписаных правил имел твердую установку: «Перед делом ребята должны погулять вволю, в машины надо грузить готовых людей с трясущимися руками, с бледными похмельными лицами. Дня через два после отбытия они в дороге войдут в норму и на месте будут работать с яростью и рвением».
Два волосатых молодых человека были профессиональными офенями – попрошайками икон у старух. Оба они были вполне самостоятельными отдельными единицами. Основное их занятие в свободное от сбора икон время – игра в карты, слушание до одурения над рюмкой бесконечных битловых рёвов музыкальных джунглей Европы. С Аспидом они работали не на проценты, а сдельно, по числу дней. Добыча полностью отдавалась Аспиду.
Федя утоп в диване и, не отрываясь от графина с мистически трепещущими на выпуклой линзе водочной поверхности лимонными корочками – они казались ему желтыми японскими корабликами зыбко качающейся человеческой мечты, – пытался представить свое будущее.
Жизненное пространство дачи было ему враждебно. Всегда умеренно чуждавшийся коллектива, он вдруг почувствовал себя частью сообщества – сообщества, основанного на злых коллективных началах. Единственно родным, близким существом ему казался запотевший водочный графин с покачивающимися лимонными корабликами. Он наливал, кораблики качались: «Вот и поплыли, поплыли – ухмыляясь, нашептывал он себе. – Графин с водкой – лучшая форма адаптации в незнакомом коллективе».
Примерно после восьмой рюмки он почувствовал себя превосходно и был непринужден, как посетитель музея восковых фигур мадам Тюссо. Он стал бродить по даче, внимательно вглядываясь в происходящее. Все казалось нереальным, все можно потрогать – кругом были ожившие куклы, марионетки.
Двое офеней, окончив играть в карты и спрятав деньги, вертелись на месте, притопывая под джазовые спазмы.
Джек, почти не пивший – ему предстояло вести завтра утром машину шефа, – лежа на диване и подняв кверху ноги, жевал резинку.
– А, профессор! – приветствовал он Федю. – Ходишь, бродишь? Уже нажрался! Время не теряешь. Вот, познакомься. Это – Сонька, а это – Зинка, – он познакомил Федю с двумя коротко подстриженными очень плотными девицами – официантками кафе «Ирис», где Аспид и его ребята чувствовали себя как дома.
Кафе «Ирис» было штаб-квартирой шайки Аспида. Кафе было неприметное, самого последнего разряда, но для них там постоянно держали в морозилке солидный кусок вырезки.
Сонька и Зинка были очень серьезные дамы. Федя выпил с ними еще рюмки четыре водки, его окончательно развезло. Сонька и Зинка говорили о кримплене [8] и сравнительной анатомии знакомых кавалеров, предпочтение они отдавали Воронку. Это очень почему-то рассердило Федю, и появление Воронка в их компании он воспринял враждебно. Дальше в его памяти произошел провал: он бросал в стенку рюмки, потом его кто-то душил, потом он скользил по клавишам пианино в черную лакированную бездну.
Бледный Алекс при этом пел:
– В бананово-лимонном Сингапуре…
Утром он проснулся с ощущением непередаваемой пакости во рту, ему казалось, что он выплевывал изо рта изжеванные окурки и пепел, перемешанный с керосином.
– Эх, сейчас бы рассольчику! – Мариан с его уютным культом ласкового опохмеления казался далеким и милым, как детство. С удивлением оглядывал он незнакомую комнату. На матрасе в дальнем углу храпел Джек, выпростав огромные волосатые ноги. Рядом с его головой лежала солидная дубина, обмотанная тряпкой – орудие усмирения. С трудом он встал и отправился пробираться в поисках благословенных мест опохмеления. За окнами серый весенний рассвет был меланхоличен
