удивляться, Вадим. Ладно, нам бы дойти.
- Дойдём, - отозвался Вадим, и они продолжили свой путь.
К воротам Пустыни они вышли аккурат к полуночи. Мгла застила неверный блеск узкого серпа ночного странника. И лишь только тусклый отсвет многочисленных звёзд освещал их путь, пугая население Пустыни.
Как их запустили в ворота Пустыни, как он добрался до полатей, Вадим не помнил. Всё делалось им почти автоматически. Он снимал с себя груз, помогал довести отца Анисима, слушал ободряющие слова. Куда-то шёл, что-то делал.
Потом он вспомнил, что его отвели в баню и, сорвав одежду, помогли помыться, заодно проверив тело на наличие царапин и укусов. Ничего не найдя и не стесняясь его наготы, пожилая монахиня помогла ему одеться и осторожно довела до трапезной.
Чарка хмельного мёда да давно остывшая каша с мясом насытили его. Хмель ударил в голову, хоть мёд крепким и не казался. Лёжа уже на полатях, Вадим никак не мог заснуть и ещё долго лежал в каком-то странном полусне. События прошедшего дня мелькали у него перед глазами в поистине дьявольском калейдоскопе.
Мерзкие рожи мертвяков злобно скалились и пытались дотянуться до него, чудились разбитые черепа, отрубленные руки и ноги. И всё это шевелилось и пыталось подползти и напасть. Злобный хохот, не иначе как дьявола, стоял в ушах Вадима. Потом перед глазами всплыл послушник, которого он убил, и кровь, ярко-красная кровь. Вадим замычал в страшной тоске, пытаясь отделаться от этого наваждения.
- Спокойно, мальчик, спокойно! – прохладная женская ладонь опустилась ему на лоб, успокаивая. На краю сознания он услышал, как пожилая монахиня стала громко читать молитву изгнания злого духа. Он не просыпался, но, вслушиваясь в её мелодичный успокаивающий голос, чувствовал, что боль, телесная и моральная, стали оставлять его.
Женский голос то затихал, то вновь становился громче, убирая с сердца Вадима грех и страдания. Постепенно голос слился в один звуковой фон, который убаюкивал, облегчал боль и успокаивал зверя ненависти, разбуженного случайно. Вадим метался на топчане всё меньше и меньше, пока его лицо, обильно покрытое потом, не расслабилось.
А монахиня всё читала и читала молитву, держа руку на лбу отрока. Она чувствовала его боль и, как могла, старалась убрать её. Наконец отрок затих. Монахиня сняла руку с его лба, но продолжала ещё какое-то время читать молитвы. Слабый огонёк свечи освещал первые морщины на белом челе отрока.
- Совсем ещё юный и какой-то беззащитный, - думала монахиня.
Когда-то и она была такой, но жизнь прожить - это не реку перейти. Всё было у неё: и молодость, и красота, и любимый, всё было и всё прошло, да быльем поросло. Она вздохнула, чего уж теперь… Она нашла свой покой здесь, и сегодня ей нужно вовремя предупредить настоятеля о плохом или уведомить его поутру о хорошем.
Пламя свечи продолжало гореть какое-то время, пока свеча полностью не оплавилась. Дымящийся огарок так и остался лежать на глиняном блюдце, отмечая ночное бдение монахини. Она очнулась от дремоты ранним утром. Посмотрела на отрока, тот спокойно спал, посапывая во сне, словно младенец. Никаких признаков демонической болезни у него не наблюдалось.
- Слава тебе, Господи! – вслух сказала монахиня и мелко перекрестилась три раза, бормоча при этом благодарственные молитвы. Наскоро осмотрев келью, она забрала свои вещи и тихо вышла за дверь. На улице неспешно набиралась светом нового дня ранняя заря.
Старушка, споро перебирая ногами, пошла в направлении кельи настоятеля. Рядом с крыльцом странноприимного дома, который имел несколько входов, сидел Аким. Он прислонился к стене и, задрав голову вверх, громко храпел, широко разинув рот.
- Плюнуть бы тебе в горло, дураку стоеросовому, - ругнулась в сердцах монахиня. – Спишь опять, да рот разинув! Ты где должен был сидеть? В коридоре возле кельи, а ты, прохвост, сбежал. Через рот и душа выйдет, а вместо неё напасть проникнет. Тьфу на тебя, тьфу, тьфу!
На последнем тьфу Аким продрал глаза и уставился на монахиню.
- Ты что, старая курица, удумала? А вот я тебя сейчас огрею палкой, чтобы не плевалась тут. Я охраняю твой покой от ирода пришлого, что под отрока прячется, а ты меня тут поносишь. Ишь, курва старая!
- Ах, ты ж, пёс смердящей, поганец лихоимский, битюк приблудный, кочерыжка гнилая, я настоятелю всё расскажу, как ты его покой охраняешь. Завтра же пойдёшь с мертвяками воевать, да Пустынь спасать.
Тут до Акима дошло, что он берега потерял и, быстро переключившись с грозного тона, он сразу же стал лебезить перед старухой.
- Ты, Марфа, пошто меня позорить идёшь? Я же раб верный, работник честный, помощник известный. Да и тебе сколько раз помогал, а ты поклёп на меня хочешь навести!
- Ах, вот ты как заговорил! Поклеп, говоришь, навести? А кто спал, а не бдил? Ты только бздеть, старый карачун, и умеешь, да ещё и хавало своё раскрыл, монахине угрожал. А сейчас опамятовался, как прикипело! Ишь ты, какой двуличный, одна личина твоя, как девица румяная, добра да сладка, а другая, как задница у козла, вся в навозе, да шерсти козлиной. Тьфу на тебя, тьфу. Иди к настоятелю, да винись, а я всё равно скажу ему, чтобы епитимью на тебя наложил, да и поделом тебе, дураку. Да, стой. Не сейчас иди. Я вернусь, тогда и пойдёшь, расскажешь, а я у отрока буду ждать, покудова он не проснётся. Понял, старый пень?
- Не старый я ещё, - пробурчал в ответ Аким. – Иди, я покараулю.
Монахиня отвернулась от него и направилась к туалету, а потом и помыться. Вернувшись через минут тридцать, она снова уселась возле отрока, ожидая его пробуждения или прихода настоятеля. Отрок проснулся раньше, но не успел встать, как в келью вошёл Аким.
- Спишь всё, а тебя ждёт настоятель. Ужо заждался, а то прожрался вечор и почивать лёг, как боярин, а его тут охраняй и паси.
Вадим медленно встал, монашка кивнула и, сочтя свою миссию выполненной, ушла. Вадим подошёл к кадке и, набрав плошкой воду, не спеша выпил её, потом стал медленно одеваться. Чувствовал он себя довольно погано. А Акима словно бы прорвало: злоба, страх, зависть - все чувства к непонятному отроку смешались в нём.
Он ещё не знал, что вчера испытал Вадим и, видимо, даже не догадывался. Аким понял только то, что кузнец перебил всех мертвяков, оба послушника погибли, а отрок
