откажется помочь «хорошему мальчику Мише» (которого она теперь вряд ли выпустит из виду). И распорядится распродать мои изделия. Я хорошо представлял, как умели (при желании) хорошие продавцы «впаривать» любой товар. Стоило их лишь мотивировать — добрым словом, шуршащей купюрой… или «волшебным педелем». Именно на третий вариант мотивирующих действий со стороны Каховской, как директора магазина, я и надеялся. И уже мысленно подбирал для Нади швейную машину.
Но двадцать проданных подвесок (минус процент магазина) не удовлетворят моих хотелок. Я это понимал. Не могла не понимать и Каховская: ведь я чётко обрисовал для неё цель своих махинаций. Обозначил срок исполнения своего плана — Надин день рождения. Показал точный размер необходимого финансирования — стоимость швейной машины. Помог определиться со способом оказания помощи. Всех этих намёков могла не заметь Надя Иванова. Но не Елизавета Павловна, которая с «ты мне — я тебе» сталкивалась ежедневно.
Каковская придержала дверь — дождалась, пока я выйду на улицу.
— Неси туда.
Женщина указала на белый автомобиль «ВАЗ-2105», припаркованный около подъезда (в тени, под ветвями тополя). Вынула из сумочки ключи, приоткрыла дверцу машины. Велела поставить сумку на пассажирское сидение. Мне странно было видеть «преуспевающую женщину» (именно такие ассоциации вызывал у меня облик Елизаветы Павловны) рядом с продуктом советского автопрома. Напомнил себе, что «сейчас — не тогда». Подумал, что Каховская пересядет за руль «крутого» джипа не раньше чем через десяток лет.
— Миша, присядь, пожалуйста, в пассажирское кресло, — сказала Зоина мама. — Кое о чём тебя спрошу.
Она улыбнулась, не разжимая губ (всё ещё придерживалась образа «доброй тёти»). Ловко забралась на водительское место. Я секунду промедлил (будто в нерешительности). Но изобразил послушание: нырнул в тесный, пропахший табачным дымом и женскими духами салон. Вспомнил, что папа тоже когда-то мечтал купить «Жигули» (наверное, мечтает и сейчас). Вот только он хотел «семёрку» (и обязательно: вишнёвого цвета). Я посмотрел на Каховскую (по привычке «заценил» её ноги, почти не прикрытые короткой юбкой).
— Как это работает у тебя, Миша? — сказала Елизавета Павловна.
— Что именно? — спросил я.
— Зоя рассказала, как там, в больнице, ты прикоснулся к её руке и потерял сознание. У тебя тогда случился припадок?
— Приступ.
Каховская кивнула.
— Конечно, приступ, — сказала она. — Прости. Дочь говорила: ты всего лишь взял её за руку. Вот так?
Женская рука метнулась ко мне, будто змея вцепилась в моё запястье, оцарапала кожу ногтями.
Я попытался высвободиться (от неожиданности), но не сумел.
— Так это было? — сказала Елизавета Павловна. — Что дальше?
Она не улыбалась.
По вискам женщины скользили капли пота.
— Ничего, — сказал я. — Взял вашу дочь за руку. Больше ничего не помню.
— Тогда ты увидел, как она умирала?
Не ожидал от Каховской подобного напора — прикидывал, как повёл бы себя сейчас десятилетний мальчик (окажись тот вместо меня в этой машине).
— Я расспросила в школе о твоём… приступе, что случился в мае, — заявила Елизавета Павловна. — Он произошёл на глазах у вашей учительницы труда Маргариты Семёновны Волковой. Помнишь такую?
Я неопределённо повёл плечом.
Шарил свободной рукой под сидением — искал рычаги регулировки (уж очень неуютно было сидеть в кресле).
— Она взяла тебя за руку — тогда? — спросила Каховская. — Маргарита Семёновна притронулась к тебе? Как Зоя? Миша, ты поэтому… упал? Что ты тогда увидел?
Я вжал голову в плечи (надеялся, что не переигрывал).
Пытался вспомнить, как в «Жигулях» регулировалось положение сидений.
— Не… помню.
— Миша, ты видел, как она умирала? — спросила Каховская. — Волкова попала под колёса грузовика. Через три дня после того, как ты угодил в больницу. Мне сказали: она умерла не сразу. Я… Мне даже не хочется представлять, что она чувствовала перед смертью. И что почувствовал ты.
Вместо рычагов, я нащупал под сидением огнетушитель. И зачем он мне? Прижал ладони к своим коленям, смотрел прямо перед собой. Думал о том, что ноги у Зоиной мамы симпатичные — так и притягивали к себе мой взгляд.
— Это так работает, Миша? Нужно только прикоснутся к тебе?
Я молчал. Представил, что ощущал оказавшийся под колёсами тяжеленого автомобиля человек — вздрогнул. Порадовался, что очутился в Мишином теле уже после того приступа.
Елизавета Павловна выпустила мою руку.
— Прости, что напомнила, — произнесла она.
Вздохнула.
— Но… ведь сейчас ты ничего не ощутил? Когда… к тебе прикоснулась я. Ты не потерял сознания, не бился в припадке. А значит: в ближайшие…
Каховская пощёлкала пальцем («наращённых» ногтей я не увидел и у неё).
— Аппендицит Зое вырезали через полтора месяца после вашей встречи, — сказала Елизавета Павловна. — Ты видишь на таком расстоянии. Я права?
Ветер уронил на лобовое стекло зелёный тополиный лист.
Лист показался мне похожим на пятно (но не красное — зелёное).
— Значит: в ближайшие пятьдесят дней я не умру? — спросила Каховская.
Я медлил с ответом.
Елизавета Павловна приоткрыла бардачок, вынула оттуда красную пачку («Мальборо»!). Но сразу не закурила. Вновь заглянула мне в лицо.
— Не умрёте, — сказал я.
Зоина мама вздрогнула.
— Что ты сказал? — переспросила она. — Миша, это… правда?
Я кивнул.
И добавил:
— Честное пионерское.
* * *
Каховская пообещала, что сообщит мне, когда продадутся подвески.
Рассчитывал, что узнаю о результатах торговли уже через пару дней.
Но Елизавета Павловна позвонила через две недели.
В прошлой жизни я питал слабость к сладкому. Мороженое, конфеты, торты, шоколад и пирожные — всё это поглощалось в большом количестве, пока позволяло здоровье (возможно, потому что недополучал всего этого в детстве). Лет до тридцати пяти я позволял себе есть всё, что хотел: крутился, как белка в колесе — не успевал толстеть. Потом поумерил свой пыл и стал «солидным начальником». Солидность в виде «рюкзака», скрывшего под собой «кубики пресса» увеличивалась не по дням, а по часам. От обжорства я отказался (сладкое ел только по утрам — в мизерных дозах). Наступили времена диет и подсчёта калорий.
В новой жизни я о таблицах калорийности продуктов пока не вспоминал. Я уже месяц питался макаронами с сахаром — не видел в зеркале и намёка на выпирающий живот. Этот факт меня безумно радовал (больше, чем «Пионерская зорька» по утрам и развевавшиеся на улицах Великозаводска красные флаги). Я мог съедать всё, что
