Ознакомительная версия.
«Это что же получается? – с легким неудовольствием подумал я. – И в сортир будем заходить с такими же церемониями?!»
…Пан ротмистр Подопригора-Пшекшивильский пребывал в самом прескверном настроении. Все раздражало, все буквально валилось из рук, казалось неописуемо мерзким. Одним словом, бравый молодой улан будто каким-то злым колдовством превратился в дряхлого сварливого старца, измученного кучей болячек, самой безобидной из которых была подагра в особо запущенной степени.
Ему казалось, что щеки и уши все еще пылают огнем от жгучего стыда. Колени и ребра, соприкоснувшиеся на лету с паркетным полом главного зала, до сих пор болели. И точно так же напоминала о себе заметно распухшая кисть руки. Пан ротмистр уже и в холодной воде ее держал, и свинцовые примочки накладывал, но она по-прежнему болезненно ныла, словно побывав в тисках… О Езус, проклятый московит чуть не оторвал ее! Ладно бы левую, но правую!.. Как, спрашивается, теперь рубиться на поединке с этим неотесанным грубияном Беджиховским?! И ведь решительно невозможно ни отказаться, ни просто попросить отсрочки – ославит на все Лубны, на все войско княжеское, как труса… А глупцы подхватят, не разбирая… как там говорят хлопы? «На каждый роток не накинешь платок!»
Даже встреча с панной Агнешкой Краливской не принесла ни успокоения, ни радости. Во-первых, все из-за той же руки. Во-вторых, ротмистр, прежде готовый клясться всеми святыми, что у предмета его грез самый тонкий и изящный стан, самое милое личико и самые прекрасные волосы, опять со стыдом и смущением чувствовал, что сердце и душа его все сильнее и сильнее тянется к прекрасной московитянке, у которой все точно не хуже, если не лучше… А уж когда сама Агнешка, ничего не подозревая, завела разговор о «княжне Милославской», порученной ее попечению, несчастный улан заерзал, будто на нагретой сковороде. Он стал говорить с нею еще более сдержанно, почти сухо, отвечал на ее недоуменные вопросы невпопад, ссылаясь на усталость и важное поручение, данное князем, которое поглощает все мысли его… Естественно, девушка, для которой сама мысль, что кавалер может думать о чем-то другом, будучи рядом с нею, казалась чуть ли не ересью, в итоге надулась и торопливо прекратила беседу, также сославшись на неотложные дела. И, не будь пан ротмистр в таком расстройстве, он заметил бы слезы, блеснувшие в уголках чудесных темно-карих глаз панны Агнешки.
Пожилая служанка панны, держась при их разговоре поодаль и старательно делая вид, что смотрит в сторону, скорбно вздохнула. Все они, мужчины, одинаковы…
– Батьку, ты меня знаешь! И горе мое тебе известно. Никогда и ничего я для себя не просил. А вот теперь – прошу! Или требую, как твоей гетманской милости угодно! Дозволь мне идти на Ярему! Пленный божился, что сатана сейчас в лубенском замке, и людей у него не дюже богато. А хоть и двадцать тысяч было бы, и пятьдесят, и сто – мне все едино! Отпусти, батьку! Или сам уйду, без воли твоей!
Покрасневший от клокочущей в нем возбужденной ярости Кривонос наступал на широкоплечего грузного человека, сидевшего во главе длинного стола.
Остальные полковники и начальники отрядов, занимавшие места по бокам, словно очнувшись, зашумели:
– Да в уме ли ты, Максиме?!
– Ишь, чего выдумал! Ярема – прославленный лыцарь, всей Европе известный! И не таких врагов бивал!
– Ты нам здесь нужен! Всему Войску Запорожскому!
– Не терпится голову сложить, что ли?
– Как смеешь столь дерзко говорить с паном гетманом?! – вставил свой негодующий голос в общий гвалт Иван Выговский, главный писарь.
Кривонос услышал его и яростно сверкнул глазами, оскалив зубы:
– Смею! И не тебе, чернильная душа, мне то в укор ставить! Не твоего сына на кол сажали у тебя на глазах!
– Тихо, браты-товарищи! Тихо!!! – повысив голос, хлопнул сильной рукой по столешнице тот, кого называли гетманом.
Не сразу, но довольно быстро восстановилось спокойствие. Выговский – сухощавый, узколицый, с близко посаженными глазами, укоризненно покачивал головой, всем своим видом говоря: что же вы, казаки, как не стыдно свары да скандалы затевать в присутствии ясновельможной гетманской особы… Кривонос, хрипло дыша, глотал воздух раскрытым ртом, и вид у него был словно у безумца. Приступ бешеной ярости, накативший, как всегда, внезапно, проходил не сразу, и в эти минуты попадаться ему под горячую руку не рисковали даже самые отчаянные храбрецы.
Хмельницкий, выдержав паузу, подал знак, и слуги проворно наполнили кубки.
– Браты-товарищи! – снова возгласил Богдан своим сильным, звучным голосом, которому привыкли внимать многие тысячи. – Мыслю так: не бранить надо Кривоноса и не отговаривать, а похвалить и поднять чарки за здоровье его, помолившись за успех! Счет у него к Яреме свой – лютый и кровавый, то всем нам известно. Может, святой и простил бы Ярему, подобно тому, как Спаситель и страдалец за весь род людской простил на Голгофе разбойника, хулившего его и насмехавшегося над ним… Может, сказал бы: «Хоть злодей и кровопивец ты, княже, хоть лютое горе мне причинил, а не мне тебя судить! На то Бог есть на небеси! Придет Страшный суд – дашь ответ за дела свои!» Но ведь мы не святые, браты! Грешны мы все, ох, грешны… Коли Кривонос требует отмщения – то его право, и никто ему препятствовать не смеет! Ступай, Максиме, да вдобавок к своим молодцам набери еще тысячу, из любых полков. Бог тебе в помощь.
– Батьку!!! – издал то ли ликующий вопль, то ли рычание казак, метнувшись к гетману. Никто не успел ни помешать ему, ни даже привстать с места – таким стремительным был бросок. Хмельницкий инстинктивно выставил вперед руку; ее и схватил Кривонос, припал, жадно целуя пересохшими от волнения губами. По его лицу текли слезы, к горлу подкатил шершавый комок, перехватывая дыхание. Казак трясся всем телом, чуть слышно твердя в промежутках между рыдающими всхлипами: – Батьку… благодетель наш… Да я умру за тебя… Любого недруга твоего… своими руками… Зубами буду грызть!.. Да хоть всю землю обойди – преданней Максима не сыщешь!..
Подопригора-Пшекшивильский, получив приказ немедленно явиться к князю, был готов ко всему. В том числе – к самому худшему. Ра-зум и здравый смысл, хорошо сочетавшиеся в его голове с истинно польским гонором и бесшабашностью, подсказывали: ясновельможный не просто так провел столько времени в приватных беседах со странным и страшным московитом. По всему выходило, что негодяй Анджей не лгал, утверждая, будто имеет важные и секретные сведения, предназначенные лишь для княжеского уха. В противном случае, вместо того, чтобы стать первым советником князя, попал бы на палю, составив компанию посланцам самозваного гетмана… (На этом месте ротмистр горько усмехался, осторожно поглаживая все еще саднящую кисть и прикидывая, сколько стражников московит уложил бы, прежде чем его одолели.) Следовательно, князь должен быть доволен. Теоретически. А как выйдет в реальности, один Езус ведает! Пути Господни неисповедимы, а поступки сильных мира сего – тем более.
Ознакомительная версия.
